1932. В кафе. Напротив сидит какой-то Булатович, книги, очки, симпатично, что серый день. Как трудно умыться от грязи.
ОПЫТ ТЕОДИЦЕИ
Татищева нет, и почему я всегда так робею, когда прихожу в чужое место, почему также они были все так вежливы... Весь промок и жарко. Гегель труден, но лучше, то есть ближе, не напишешь. Сегодня с утра, как и вчера утром, тщетно ясное осеннее освещение. Что же делать, нужно как-нибудь устраиваться вне христианства, если и дверь смерти и магическая дверь передо мною не раскрывается...
Моральная реабилитация Б<ога> -- вот заветная тема -- или осуждение Его. Ведь я никогда не сомневался в существовании, а лишь в благости, и всю жизнь прожил между благодарностью и возмущением, но никогда не сомневался...
Радость и грубость. Глубина и страдание вечно встречаются в мире. Быть глубоким и быть радостным, вот что кажется мне совершенно невозможным, и отсюда победа грустная страдающих богов над безмятежными.
БЕССВЯЗНЫЕ МЫСЛИ
Удивляюсь смерти в себе общественного человека и как мало интересуют меня сейчас собрания и журналы и вообще Россия. Я обнищал этим, ибо он занимал много места на поверхности вместе со своей наклеенной бородой, вообще -- клюква. Но зато убавилось едоком. И лучше будут себя чувствовать личный человек и религиозный человек, особенно личный, который долго был у меня в загоне.
Хочу жить во мгновении и в вечности, но не во времени вообще, против средне-возвышенного, самый грубый разговор -- спорт, порнография и сразу -- бездны творения.
Общественный человек это также немного и моральный человек. Ибо религиозный человек необходимо немного аморален, во-первых, потому что он оптимист, ибо для него вовне зло и добро необходимы, как две строительные силы, и ни добро, ни зло не есть ценность, ценность же есть жизнь, цель становления, достигаемая в целом столь же с помощью зла, как и добра.
И зло, и добро, отдельно выпущенные на свободу, погубили бы мир. Добро потушило бы вечный костер героизма и страдания, а зло сожгло бы весь мир и умерло бы от скуки.
Горе и радость. Поверь художнику, который тебя лепит, -- судьбе, что ей нужно травить тебя муками и так пробуждать тебя спящего. Горе пробуждает, а "от счастья и славы безнадежно черствеют сердца".
Я теперь скромнее и честнее, я понял свою люциферическую природу, и я ищу другого Люцифера, который бы растаял в моем присутствии, тогда и я обращусь, но не раньше. Наташа вызывает во мне слишком сильно древнего человека. Характерна для силы ее личности ее скрытность. Рассказать -- это пустить другого в мир своих воспоминаний, а она хочет объемлеть тебя, но не быть объемлема, превратить тебя в объект, сама же оставаясь невидимой. Я же тоскую от богатства, но что если Бог хотел меня <оставить> Люцифером в общей гармонии мира, а я, идя к Христу, свое не осуществляю, в Нем же уничтожаюсь до конца, ибо мое и Его это огнь и вола; лля меня христианизироваться -- это умереть целиком, и не видно воскресенья, войти же в Него тем, что я есть, чистая порча Его действительности.
ХОЛОДНЫЙ СВЕТ
Против морали принуждения. Она источник печали, безрадостное долженствование, большая хула на Создателя, чем радостный эгоизм. Умножение бытия от его накопления и затем от его растления. Вред излишнего накопления -- ожирение души, бесполезная экономия избытка -- сил. Вред от излишнего растления -- изнеможение. Радостная жизнь -- брать на себя ровно столько, сколько можешь, радуясь своей силе, и, умножая ее, нести.
Свободное копирование
