Я почти каждый день сочинял вирши. Во мне зрела решимость изменить свою жизнь.
Поля! Мне внятна ваша талость!
Сползут сопревшие снега.
Пройди и ты, моя усталость!
Меняю жизнь, как лось – рога!
Войди в меня, как входишь в вербу,
В ольху и в луковку подснежника!
Верни мне молодость и веру!
Даруй энтузиазм мятежника!..
10. 03.63
В мае меня избирают парторгом кафедры – и я как поэт тут же заглох. Всего же с 4 февраля 1963 года по конец этого года у меня сочинилось более ста опусов. Среди них Счастье, Одуванчик, Минотавр, Космическое, Новый год, Я…
И как философ также… В конце концов «быт сбил с копыт». Ведь меня оставили на кафедре ассистентом. И я должен был вовсю расти! А я погряз в дровах, в помойках, в керосине. Печка никак не топилась.
Печку свою я топлю утром дровами сырыми.
К вечеру кости мои холод пронзает насквозь.
Даже сырые дрова — и те все почти на исходе...
В прошлом году весь апрель жил я без дров...
Ревматизм.
Я за водою бегу в валенках, ватник накинув.
После с помойным ведром. После в сарай по дрова.
Там же беру керосин, чтобы разжечь керосинку.
А по нужде я на двор, словно на даче, бегу.
Холодом веет от стен и от окна, и от двери.
Печку никак не могу, как ни ловчусь, растопить.
Вот уж седьмую зиму храбро сражаюсь с природой.
Словно в деревне глухой, мыкаю горе в Москве...
01.04.63
А это уже после бегства:
Я жил в Москве — недобром городе,
В лачуге, грязной и сырой.
Ребенок плакал за стеной,
Дрались соседи за стеной,
Собака выла за стеной,
Гремели танцы за стеной...
На чердаке кошачий визг,
А подполом мышиный писк...
Я с коммунизмом в сердце жил:
Лачуга мне казалась раем,
Симфонией кошачий визг,
А гегемон мой, пьяный вдрызг,
Был для меня цветущим маем.
20.11.64
Зав. стал мною недоволен. Университет мне ничего не давал. Там всё поглощала конъюнктурная партсволочь, которая потом предала Россию. Меня стала преследовать мысль о самоубийстве. Моя жена меня третировала. Ребенка от меня она иметь не хотела, ибо тогда я стану «плохо относиться к Сашеньке». Впрочем, у нас были такие жилищные условия, что младенец умер бы в первую же неделю от пневмонии.
В конце мая 1963 г. я с шестой попытки окончательно ушел от Генриетты... «А помнишь, как ты со своими родителями меня грязью поливала!» - воскликнул я и плюнул ей в лицо. Это было при Александре. Ему тогда было 13 лет.
Летом я в Ессентуках.
1963-64 уч.год. Снова в коммуналке. Итак, из Останкино я второй раз (первый раз с Кутузовского проспекта) вернулся на Петровку, на мою «малую родину». Задним числом я писал:
Родная улица Петровка!
Ты всякий раз мне как обновка!
К тебе, куда бы я ни шёл,
Я возвращаюсь нагишом.
**.01.75
А говоря прозой, вернулся к матери в ту самую обрезанную шустрым обрезанным народцем комнату, где тогда по-прежнему проживали и моя мать, и тетя Лена с дочерью Еленой. Тетка и кузина занимали светлую половину комнаты. Я же с матерью ютился в темном углу напротив входной двери.
1963-64. Там за гардеробом тети Лены стоял мой жалкий письменный стол, за которым я при непрерывном электрическом свете на старенькой пишмашке выколачивал свою вторую книгу. Ведь на отчете я сказал, что ничего не сделал. Скандал. Я в панике.
И я, вернувшись в свой угол, с головой ушел в работу. Темно. Душно. Тетя Лена и дочь её Елена ходили мимо меня в коридор почти по моей голове. В коридоре непрерывно звонил телефон. Хлопала входная дверь. Комната была у этой двери. В квартире ещё жили семь семей. В одной комнате умирали, в другой плясали, в третьей пьянствовали, в четвертой читали Шопенгауера… Но я жил на всем готовом. Моя мать тогда ещё могла меня обслуживать. Мне не приходилось тратить время на быт. И я сказал себе, что я не хочу ничего знать, пока не сделаю книгу. Я чувствовал большую вину перед своей женой и сыном за то, что я бросил их в таких тяжелых условиях. Я платил на сына не четверть, а половину своей зарплаты.
1964-65. Отрабатывая стиль, я перепечатал свою книжонку двумя пальцами на пишмашке восемь раз. Наконец, я сдал машинопись в издательство МГУ.
Я продолжал платить добровольно половину зарплаты на Александра.
Разгул. Сдав, наконец, свою книгу в конце 1964 – в начале 1965 в издательство МГУ, я пустился в скромный разгул. Ещё бы. Я полтора года (с осени 1963 по конец 1964) просидел за шкафом в полутьме наедине с одной старенькой пишмашкой.
И вот летом 1965 года в моей жизни произошли большие перемены. Я поменял женщин. А как поэт я вышел на своих.
«Лебеди». Весной 1965 года произошло самое важное событие в моей жизни. Нет, это не вступление в КПСС. Туда я вступил ещё в 1960 году. Иначе нельзя было работать на факультете философии. Ведь эта баба была партийной… Впрочем, я не был только приспособленцем. Я верил в коммунистические идеалы. Я и сейчас в них верю. В этом смысле я никогда не был антикоммунистом. Я не был редиской: сверху красной, внутри белой. Редиски же меня травили. Теперь, когда эта партсволочь предала коммунистические идеалы, а «новый человек» обернулся киллером, я вижу в каком мире социальной лжи я жил. А я ведь страдал, думая, а что если бы мои сослуживцы узнают, кто я есть! Я бы от стыда умер. Двурушник. А двурушниками-то были они.
