Моя мать добилась моего возвращения в 1-ую школу. Она была намного ближе, чем 2-ая. Моя бывшая уже учительница была очень огорчена моим уходом. Впрочем, она некоторое время приходила и устраивала мне диктанты. Помню, что первым делом она предложила написать мне слово «социализм». Я сделал в нем несколько ошибок. Учительница сказала матери, что это никуда не годится. Слово такое сейчас важное! Моя мать ей платила. И во втором классе я был отличником. Меня не любили. Я ни с кем не дружил. Помню, как раз, идя из школы, я стал с воодушевлением рассказывать какому-то мальчику о путешествиях, о других странах, но натолкнулся на полное равнодушие. И с тех пор окончательно замкнулся в себе. Мы три раза меняли квартиру. В нашей третьей вяземской городской избе (Вязьма, за исключением центра, где были дореволюционные двухзэтажные каменные дома, состояла из изб с большими фруктовыми садами), где мы снимали полдома (прихожая и две комнатки с окнами в сад), с нами на хозяйской половине проживал молодой священник. С ним я общался. Помню, как мы с ним намеревались завоевать Австралию. Его арестуют вместе с отцом – и расстреляют..
1936 – 37 учебный год. Я в третьем классе. Отличник. Меня не любили. В начале 1937 года я в возрасте десяти лет подцепил дифтерит и получил осложнение на сердце. Летом начались приступы.
Кисловодск. Мы с матерью наскребли последние деньги и приобрели лечебные курсовки в Кисловодск на сентябрь. «Дедушка» тоже поехал. Но жил он там отдельно. В Кисловодске я его только один раз видел мельком и издали. Кисловодск стал с тех пор для меня священным городом. Своего рода Меккой.
Петровские линии. На обратном пути тетушки оставили меня в Москве. Петровские линии, дом 1, квартира 22. В жуткой коммуналке. Мы с матерью были ведь там прописаны. Петровские линии состоят из двух монументальных домов, образующих единый комплекс. Один дом – гостиница с рестораном. Второй многоквартирный. Этот ансамбль был возведен в конце 19 века. Он имел единое управление. В каждой квартире был ещё «черный ход» со двора для прислуги.
Советы всё испоганили. В гостиницу набили голодранцев. И в наш дом. В нашей квартире исконно было 6 комнат, но соорудили еще три. Темную комнату (окно там выходило в «колодец», где была ванная), заселили людьми. Туда вселили трех девушек-охранниц, они ходили в форме, вскоре две из них умерли от тифа, одна осталась. Её звали Тоня. (В самом начале войны ей подсунут немецкого шпиона, она приживет от него сына, «папа» вскоре сгинет). Одну выгородили фанерой из кухни – там жила Мария Даниловна с мужем, который до революции был дворником в этом доме, он умер ещё до войны от чахотки; сама Мария Даниловна была исключена из большевистской партии, но уцелела. Из одной нам уже известный шустрик-уплотнитель выгородил фанерной перегородкой лучшую квадратную часть с большим окном, а узкий остаток с малым окном оставил нам… В остальных, настоящих, нетронутых, четырёх комнатах, выходящих окнами на Петровские линии, жили еврейская семья Мураванных (муж, жена и очень некрасивая дочь Хилька), семья какого-то военного-изобретателя, его автоматы по продаже пригородных билетов стояли на вокзалах Москвы, затем расстрелянного, его жену и дочь выселили и там поселили шофера. И еще двойная комната, первая проходная темная, с окном в «колодез» и самая большая в квартире светлая. Там жили Лармины. Была еще одна комната с окном во двор. Там жила семья преподавательницы консерватории.
Через всю грязную квартиру (её за годы советской власти ни разу не ремонтировали) проходил длинный грязный коридор. На кухне ревели примусы и коптили керосинки. То и дело вспыхивали скандалы. Мою мать все боялись, даже Мария Даниловна. Комнаты были клоповниками. По ночам они усеивали простыни и подушки. От них ничего не помогало. Даже Калинин сказал, что москвичи превратили свои квартиры в клоповники. И после войны. Затем клопы начисто исчезли. Их место заняли тараканы. Эти полегче. Они не лезут на людей.
Наш второй этаж был техническим. До революции там жил именно обслуживающий персонал. Ппотолки были низкими. К Петровке этот этаж сходил на нет. Самым дорогим был третий этаж, бельэтаж. Там потолки были настолько высокими, что советская голь устраивала там два этажа. Когда-то там жил и Собинов. У Ларминых была масса его фотографий. Он бывал у них.
Лармины. В нашей квартире доживала свой скорбный век бывшая управляющая домами старушка Лидия Львовна Лармина. В царские времена Лидия Львовна с родственниками занимала как эту квартиру, так и смежную соседнюю, в которую был вход как из другого подъезда, так и из темной проходной комнаты, так что это была фактически одна квартира.
Теперь Лидия Львовна с дочерью Верой Эдуардовной и моим ровесником внуком Олегом занимали самую большую комнату в квартире с проходной темной. А родственники ютились в соседних квартирах. Среди них была бывшая балерина Большого театра, был какой-то пьяница-горбун с таким интересным для науки горбом, что его тело у него купили медики еще при его жизни; свой «гонорар» он тут же пропил. И многие другие.
Семья Ларминых – жалкий осколок былой культуры – сыграла положительную роль в моем духовном развитии.
Правда, Лармины скрыли, что Олег заболел туберкулезом. Ещё бы! Ведь он, в отличие от меня, никуда не выезжал. Так и сидел в Москве. Из-за этой тогда уже редкой болезни (коммунисты загнали чахотку, как и сифилис, в угол, вся страна была покрыта противотуберкулезными и кожно-венерологическими диспансерами, псевдодемократы обе эти болезни выпустили на волю) Олега отчислили из пятого класса хореографического училища Большого театра.
А пока что к нему иногда заходили его хореографические соученицы. И среди них я видел худую некрасивую бедную девочку, второгодницу. Её звали Майя. Майя Плисецкая. Ничто, казалось бы, не предвещало в этом гадком утенке лебедя.
В хореографическом училище был французский язык. В городских школах, куда был изгнан Олег, был или английский, или немецкий. Олег попал в школу с немецким языком. Пришлось догонять. Ему наняли учителя – настоящего немца. И тот посвятил его в нацистское учение. И Олег его воспринял. Сам он был наполовину армянин. К Вере Эдуардовне ходил армянин, директор какого-то захудалого московского театра. Он и был отцом Олега, такого же бастарда, как и я. У Ларминых от старых времен сохранилась прислуга Душа. Она называла их «господами». И очень не любила приходящего армянина. Она называла его «кот помоешный». Однажды я, маленький, увидел, что этот человек входит в квартиру. И я побежал на кухню, где в это время находилась мать Олега, и закричал: «Вера Эдуардовна! Вера Эдуардовна! Ваш кот помоешный пришел!» Этот «кот» сделал Олегу еще и сестру Марину. После войны она училась в мединституте. Однажды летом Олег поехал с ней купаться на Москва-реку – и вернулся один. Марина у него утонула.
Считая себя также и немцем (полунемцем? четверть немцем? а заодно и французом, Олег настаивал, чтобы их фамилию произносили с ударением на последнем слоге), Олег проникся гитлеровским расовым учением – и с начала войны ждал в Москве нацистов. Меня он в душе презирал как славянина. Он сочинял стишки. И даже пролез во время войны в Литературный институт. Он читал там свою поэму. И после этой читки оттуда ушел. Видимо, ему там дали жизни. Его было забрали в армию, но быстро вернули как чахоточного. Как будто пушечное мясо должно быть обязательно добротным. Так как я не знал о чахотке Олега, то его возвращение было для меня чудом. К концу войны Олег работал у своего отца в театре рабочим сцены. Он ведь оказался без матери с парализованной бабкой. ДУша давно умерла. Дело в том, что их родственники в смежной квартире не сдали в самом начале войны свои радиоприемники. Их изымали, чтобы наши граждане не слушали немецкие пропагандистские передачи на русском языке. А те слушали. Пробирался к ним через вышеупомянутую дверь в темной комнате и Олег. Меня поражала его осведомленность о состоянии на фронтах. Я тогда не знал причины. Наконец, одна активистка донесла на родственников Олега и Веры Эдуардовны. Тех выслали. А Вера Эдуардовна бросилась в панике в военкомат – и завербовалась в армию, бросив свою парализованную мать. Та лежала в нечистотах. Однажды она мне пожаловалась, что когда она храпит, внук бьёт её тапочкой по лицу. В конце концов её отправили в больницу, где она быстро умерла (усыпили?). При жизни ДУша не любила Олега. Меня же она называла «будущий Ленин». В конце концов, Олег, купив на рынке аттестат с золотой медалью, поступил в 1946 году без экзаменов на философский факультет МГУ. А я в следующем году вслед за ним. Честно. Сдавал 5 экзаменов, в том числе и по географии. Все на «отл.». Но к этому времени я раззнакомился со своим соседом. Он избил свою мать, и я от него отвернулся. Олег Владимирович (отчество произвольное, как и у меня) отличался крайней фанаберией, спесью. Я перед ним пасовал. Но в философии он ничего не сделал. Да и стишки его оказались слабыми. Будучи всего на месяц моложе меня, он давно как умер. Его жена Алла-балерина Большого театра (Щелкунчик) осталась в Канаде, отчего тяжко пострадал её сын.
Но здесь я забежал далеко вперед. Вернемся в 4 класс.
1937-38 учебный год. Я пошел с месячным опозданием в московскую школу № 187 в четвертый класс. Мне 11 лет. У меня больное сердце.
Мать уехала за отцом в Вязьму.
29 октября 37 года. Арест и безвестное исчезновение «дедушки». Вязьма кончилась. Смоленск накрылся.
В конце октября – в начале ноября моей тете Кате пришла от моей матери телеграмма: «Я заболела. Приезжайте!». Я очень любил свою мать (и она меня) и полночи плакал. Тетя Катя взяла меня, своего племянника, а также своего пасынка Сергея и поехала с нами в Вязьму. Она там уже один раз была, летом 1937 года, когда привезла мне массу книг, а также надувной мяч, отчего у меня появилась тут же масса друзей. Я пробовал играть своим мячом с ними – и у меня начались сердечные приступы. И как сейчас вижу: мать сидит у печки, бледная, испуганная. И говорит: «Его взяли!». На меня это не произвело никакого впечатления. Это был для меня совершенно чужой человек. Я даже обрадовался, что оказалось, что мать не больна.
Вскоре мы с тетей Катей и её пасынком вернулись в Москву. И прямо сейчас вижу, как мы солнечным осенним утром едем на вяземский вокзал (он был далеко от города) на извозчике, а за нами бежит моя единственная в моей жизни собака, приблудный дворовый черный кобель Жучка. Потом собака отстала. И Вязьма кончилась.
Как я хочу снова побывать там! Это моя вторая родина. Там зародилось моё самосознание. С мысли о смерти. В одиночку я размышлял о Боге. Одно время я верил в его существование. Но ни с кем об этом не говорил. Всем было не до меня и не до Бога. Даже моему отцу-дедушке. В Вязьме я первый раз исповедывался и причащался. Молодой священник при моем старом отце, который исповедывал меня, был очень смущен, что «внук» епископа не знает ни одной молитвы, никогда не молится. Впрочем чему удивляться? У нас в доме не было даже иконы. Посетителям приходилось креститься на висящую на стене литографию Ленина. Я никогда не видел, чтобы сам «дедушка» дома молился. Он, видимо, столько уже испытал, что больше не верил ни в Бога, ни в черта. А впереди всё равно расстрел.
