В школу я пошел сразу в третий класс, в 1936 году. До этого меня немного образовывали дома, делая упор на языки, немецкий и французский; так что к моменту моего появления в школе я чего-то мог изобразить на упомянутых двух языках, знал всю школьную программу по химии, а химию начинали «проходить» лишь в седьмом классе, и не знал ни аза по арифметике. Что касается русского языка, считавшегося самым трудным предметом, то со мной получилось так же, как с Корнеем Чуковским, о чём он пишет в книге «Гимназия». Неизвестно почему, но я никогда не делал грамматических ошибок. Я много читал, может, это и причинило грамотность. И у меня, как у Чуковского, списывал весь класс, хотя и не произошло того, что описано в воспоминаниях Чуковского, истории с веревочным телеграфом. Забегая вперёд, скажу, что ни французского, ни немецкого я не знаю, а по обоим предметам, в университете и в школе соответственно, у меня были лучшие оценки. По-английски же я говорю легко и не делаю ошибок в словах.
Ещё добавлю, что по прибытии в Вену я вдруг, кое-как, но всё же так, что меня понимали, заговорил, к собственному удивлению, по-немецки. И ещё: меня часто спрашивали, как получается, что в CCCР, где иностранный язык – теперь это чаще всего английский, а в моё школьное время был немецкий, в общем, язык врага, – люди чаще всего могут говорить только по-русски, в то время, как в Дании или Голландии любой служащий уж точно говорит по-английски. Причина ясна, это изолированность СССР от Запада, ведь и во Франции, скажем, не так много людей свободно говорят по-китайски, к тому же изучение языка чем-то отличается от изучения других наук. Мой друг Юлик Добрушин, математик мирового класса, говорил, что для того, чтобы прочесть курс лекций по любому до сих пор ему неизвестному разделу математики – уж не знаю, были ли такие – ему нужно подготовиться в течение двух недель. А вот язык... – тут Юлик, хорошо говорящий по-английски, разводил руками.
Свободное копирование
