|
Для начала -- для весенних дней -- никаких, ни ярких, ни мешаных, красок не нужно, и на севере мы начинаем с белого и черного: черное пробивается сквозь белое талыми островками, а золото солнца ненарисуемо и неописуемо, его сам представь и предположи. .. Ещё
|
|
|
Кроме нас, никто в той местности из городских людей не живал,-- да было и негде, все избы считаны; только верстах в пяти был частный хутор (у нас не говорили имение) моей крестной матери Марьи Павловны, жившей с кухаркой и кучером, которые окружали ее заботами и льстивым поклонением... Ещё
|
|
|
Сколько ни читал я воспоминаний о детстве, у всех кроткая мать и строгий, умный отец: от отца мозг, от матери сердце. Так это, вероятно, полагается. У меня тоже мать была кроткая, то есть добрая и мягкая по характеру женщина, но и в отце не было ни капли строгости, а умными были оба... Ещё
|
|
|
Водовоз был настоящим и изумительным зимой: летом мало замечался. В большие холода (а они доходили у нас до сорока градусов) в ворота въезжала обледенелая лошаденка, тащившая на обледенелых санях такую же бочку, а сбоку шла совершенно твердая, такая же ледяная, не вполне человеческая фигура... Ещё
|
|
|
Я научился читать пяти лет и в семь сам прочитал изумительнейшую книжку "Робинзон в русском лесу";[1] автора не помню, но лучшей детской книжки не было никогда написано. Она меня завоевала и заполнила целиком мое детское сознание.... Ещё
|
|
|
Другой конец улицы, как я сказал, уходил к соборной площади на крутом берегу Камы. С этой рекой в моей памяти связано лучшее, что в жизни было, хотя та вода ушла в море и возвратиться не может. В половодье она на много верст заливала дали, и по торчавшим из воды верхушкам деревьев можно было дойти.. Ещё
|
|
|
Самое главное в моем детстве -- мой первый дальний выезд, -- не пытаюсь объяснить, почему в нем нет нужной отчетливости. Мне кажется, что мы дважды были с отцом в Уфе, на протяжении двух-трех лет; но иногда память уверяет меня, что он умер в первую поездку, едва увидев свой родной город... Ещё
|
|
|
Не связанный хроникой, я крутым поворотом возвращаюсь к первым дням гимназической учебы, к фуражке с огромной тульей и гербом, к ранцу с бело-желтыми разводами то ли оленьей, то ли коровьей стриженой шкуры, к длинному, на рост, пальто, в полах которого путались ноги... Ещё
|
|
|
Вспомните, что вы на днях видели во сне: школьную парту, невыученный урок. Я видел речку Егошиху, хотя она, может быть, давно высохла, и только линия смородиновых кустов напоминает, что тут была влага. Мы были усталыми старичками на уроках географии, мы стали малыми детьми в политических спорах... Ещё
|
|
|
Это было ровно полвека тому назад. Сидя у пюпитра неудобной и непривычной школьной парты, так что ноги едва касались пола, я выписывал на листе линованной бумаги слова, которые диктовал гулявший по зале учитель русского языка. Нас было много, вихрастых, серо- и кареглазых,.. Ещё
|
|
|
Я не о себе пишу -- какой смысл писать о себе! Я хотел бы даже писать не о мальчике из северных лесов, будущем землепроходце. Если бы я не боялся аудитории (или -- не жалел ее), я писал бы даже не о маленьком человеке, а вообще о существе, вступающем в жизнь... Ещё
|
|
|
В пятнадцать лет -- мой первый роман. Неуклюже сталкиваются руки, пальцы жмут пальцы с боязливой осторожностью, и в долгих прогулках (зимой ноги превращаются в ледышки) мы говорим обо всем, кроме любви. Но, расставаясь, мы обмениваемся записками, сложенными в комочек, где сказано все, -- и как... Ещё
|
|
|
Мне предстоял юридический факультет (отчасти в уступку желанию матери), но настоящая, мечтаемая дорога наметилась еще в седьмом классе, когда редактор петербургского журнала написал мне: "Милостивый государь, ваш рассказ принят и пойдет в ближайшем номере... Ещё
|
|
|
Нашим любимцем -- моим по крайней мере -- был в то время Гончаров, спокойный и чистый, уверенный рассказчик. Даже "Фрегат Палладу" мы одолели без скуки и усилий и не прочь были ехать с Гончаровым и дальше... Ещё
|
|
|
Мы читали не только русских классиков и критиков. Вообще мы читали -- вдвоем и поодиночке -- катастрофически много, пользуясь тем, что гимназические уроки -- кроме древних языков -- не представляли для нас обоих ни трудности, ни интереса. Я глотал Диккенса, Володя Виктора Гюго,.. Ещё
|
|
|
Мы поссорились с Володей из-за какого-то маленького житейского вздора. У него был злой язык, у меня опасная взвинченность нервов. Стычка произошла при свидетелях, и это осложнило положение. Будь на его месте другой, я бы, вероятно, вызвал его на дуэль, как и случилось у меня с другим приятелем... Ещё
|
|
|
Редактор петербургского журнала, напечатавший мой первый рассказ, отравил мою душу "милостивым государем". Роман был неизбежен, и я писал его со всеми полагающимися надрывами, с вдохновением, разочарованием, отчаянием, всеми видами мук творчества. Совершенно не помню содержания... Ещё
|
|
|
Меня отвлекают эти сценки -- но, может быть, они лучше рассуждений поведают о жизни чувств, о том, как слагаются в душе юноши представления о самом серьезном в нашей жизни -- о любви к женщине, о любви вообще. Могу ли я удержаться от скромного образа любви материнской... Ещё
|
|
|
Не знаю, ясно ли я выражаю свою мысль: мы несравненно лучше знали жизнь по романам, чем по личным с нею встречам. Вероятно, потому образы моей юности так бледны и так охотно забылись, и иногда мне кажется, что прямо из ребячества я попал в университет. И потому я упрямо миную гимназический быт... Ещё
|
|
|
В перерыве между уроками один из нас -- это мог быть и я, мог быть не я, мог быть здоровый, больной, каторжник, герой, идиот, умница, безразлично,-- один из нас, руки в карманах, не зная что делать: запеть, запить, плюнуть, утопиться -- подошел к черной классной доске, орудию пытки... Ещё
|
|
|
|
