Позже мы узнали, что генерал-майор С. С. Озеров, уйдя от нас, сразу же собрал офицеров и рассказал им о встрече с нами, о том, что нижние чины поняли его, успокоились, горячо благодарили за беседу и дали слово вести себя хорошо. Он сообщил также, что и сам обещал солдатам полную безнаказанность за все происшедшее и, как свидетельствовал князь Оболенский на следствии, просил даже не узнавать фамилии людей, говоривших с ним.
Генерал попросил офицеров сделать вид, что они не знают о поданной петиции, что ее вообще не было, а генерал сам записал просьбы преображенцев. Таково желание главнокомандующего. А когда будут спрашивать подробности, то надо говорить, что было собрание, были крики и заявления об экономических нуждах.
Князь Оболенский на это возразил: не к лицу гвардейским офицерам кривить душой, скрывать, что одним из главных вопросов был земельный, то есть политический вопрос-Генерал ничего не ответил. Всем было понятно, что Озеров старается затушевать социальную подоплеку выступления гвардейцев, и офицерам волей-неволей пришлось отвечать интересующимся так, как советовал Озеров. В других подразделениях этому не очень-то верили. Многие обращались за разъяснениями непосредственно ко мне и Прыткову. Мы, как могли, растолковывали. За Прытковым и мной следили, и приходилось быть осторожным. Особенно придирались почему-то к Прыткову.
Как-то вечером, после поверки, он вышел в одной нижней рубашке на крыльцо. Откуда ни возьмись — командир роты капитан Михайлов.
— Почему не по форме одет? — спросил он. — Что тут делаешь?
— Вышел подышать свежим воздухом, — ответил Прокофий. Михайлов смотрел на него с недоверием.
— Да чего же тут особенного, ваше высокоблагородие?
А на другой день дежурный по части князь Оболенский все же услышал, как Прытков перед вечерней поверкой говорил однополчанам:
— Чего мы желаем — того весь народ желает…
В понедельник 12 июня утром к нам пришел временно командовавший ротой подпоручик Есаулов [Капитан Н. Н. Мансуров был в отпуске за границей.] и завел речь о нашей петиции.
— Ваши требования несуразны, — говорил он. — Они не соответствуют воинскому долгу и дисциплине.
Поскольку Есаулов разрешил всем свободно высказываться, я не удержался и стал защищать выработанный нами документ. Это не понравилось Есаулову, и он приказал мне сесть и замолчать.
Позже в показаниях следователю Есаулов оклеветал меня, заявив, что я якобы с целью унизить Есаулова грубо вмешивался в его беседу, отвечал за других, прерывал офицера и возражал ему.
Эта клевета хотя и была опровергнута солдатами, на суде все же осталась в силе.
Вообще Есаулов и раньше относился ко мне со скрытой неприязнью.
Через некоторое время мне стали также известны и некоторые подробности того, как наш командир полка докладывал о происшедшем царю. Гадон поехал во дворец сразу же, как только узнал о вручении Озерову петиции. Николай II был настолько ошеломлен и испуган, что пообещал ему никого из нас не наказывать.
Волю императора Гадон объявил офицерам. Это вызвало среди них смятение. Капитан Старицкий обиделся: как же так, солдаты нанесли ему оскорбление на митинге и останутся без воздействия? Он подал рапорт об увольнении со службы. Бумага была принята, а вечером возвращена обратно.
— Все изменилось, — сказал Гадон. — Над бунтовщиками состоится суд.
Под влиянием Трепова, вошедшего в кабинет Николая II после Гадона, самодержец изменил свое решение.
Один за другим последовали приказы. Великий князь Николай Николаевич телеграфировал генералу от инфантерии Газенкампфу [Газенкампф — помощник главнокомандующего войсками гвардии.] :
«Прошу вас сделать соответствующее распоряжение, чтобы завтра, 13 июня, было назначено судебное следствие над нижними чинами первого батальона лейб-гвардии Преображенского полка и над начальствующими лицами для выяснения виновности по событиям в Петергофе.
Лейб-гвардии Преображенский полк прибудет в лагерь Красного Села до двенадцати часов дня».
Свободное копирование
