Стрелять в народ не будем - 4

Утром 10 июня офицеры, явившись в роты, не здоровались с нами. Не скрывая негодования, они спрашивали, что случилось вчера. Но все молчали.

    Приехал генерал Гадон и тоже, не поздоровавшись, холодно поинтересовался:

 — Что там у нас произошло? Чего мы хотим?

    И ему никто не ответил.

    Генерал прошел вдоль строя взад-вперед, внимательно вглядываясь в лица, потом остановился и сказал:

 — Как не стыдно! Вы же — преображенцы, прибыли в гости к государю и так позорно ведете себя. Срам! Пятно на гвардию! Вы меня поняли?

    Опять гробовое молчание. Крайне обиженный и расстроенный, Гадон произнес:

 — Ну, раз вы меня не поняли и не хотите понять, то, как ни дорого мне имя полка, честь его, я вынужден обо всем доложить высшему начальству. Пусть оной карает вас.

    Мы каменно молчали.

    Никто не отзывался на обращения Гадона, надеясь, что я выйду и изложу ему наши требования, текст которых находился у меня. А я рассудил так: если сейчас объяснить генералу, чего мы хотим, то он и остальное полковое начальство постараются это происшествие замять и вряд ли поставят о нем в известность высшее командование.

    Поэтому я стоял и думал: «Докладывай. Мы этого и добиваемся».

    Нас направили на петергофский плац на строевые занятия. Солдаты выполняли приемы безукоризненно. Вышагивали мы там до одиннадцати часов. Затем в часть приехал командующий дивизией генерал-майор С. С. Озеров. Гадон доложил ему о событиях по телефону, а он в свою очередь немедленно отправился с рапортом к главнокомандующему гвардией великому князю Николаю Николаевичу[Великий князь Николай Николаевич в 1905 году сменил на посту главнокомандующего гвардией великого князя Владимира Александровича, ушедшего в отставку.] .

    После встречи с ним Озеров сообщил Гадону, что солдатскому митингу большого значения придавать не следует.

 — Надо как можно благополучнее завершить пребывание полка в Петергофе, — сказал он. — Всю эту историю надо по возможности перевернуть на экономическую почву. В разговоре с нижними чинами не стращать их, а воздействовать на сердце и чувство.

    С таким вот намерением и прикатил к нам свиты его величества генерал Озеров. Высокого роста, усатый, полный собственного достоинства, он прошел в столовую, где собрался 1-й батальон. Стараясь придать своему лицу приветливое выражение, он поздоровался. Ему ответили. Озеров окинул взглядом гвардейцев и сказал:

 — Господа офицеры! Я хочу один побеседовать с солдатами. Поэтому прошу вас удалиться.

    Офицеры оставили помещение. Наступила тревожная тишина. Озеров обратился к нам:

 — Я, братцы, желаю говорить с вами не как начальник, а как старый преображенец[Прежде генерал-майор С. С. Озеров был командиром лейб-гвардии Преображенского полка и до сих пор продолжал носить мундир этой части.] , носящий мундир полка вот уже тридцать пять лет! Прошу, чтобы кто-нибудь из вас откровенно объяснил мне, что у вас произошло?

    Наступила продолжительная пауза. Взоры всех обратились на меня. Тогда я вышел и стал перед генералом.

 — Какой роты? — спросил он.

 — Второй… рядовой Басин, ваше превосходительство.

    Озеров покровительственно похлопал меня по плечу:

 — Молодец, молодец! Ну рассказывай, в чем дело?

 — Вчера вечером мы собрались, чтобы поговорить о том, что нас волнует, но нам помешали, — ответил я. — Мы скажем, что у нас наболело на душе, но дайте нам возможность промеж собой потолковать.

 — Сколько же вам на это надо времени? Часа достаточно?

 — Хватит.

 — А дадите ли вы мне слово, — сказал генерал, — что никто из посторонних к вам сюда не войдет?

 — Даем, — за всех ответил я, чувствуя молчаливое согласие товарищей.

    Как только генерал вышел, я встал на стол:

 — Товарищи, давайте обсуждать!

    Послышались возгласы:

 — Фельдфебелей вон!

    Солдаты им не доверяли. Мне казалось, что в данном случае удалять их, пожалуй, не имело смысла. Все равно теперь уже они нам помехой не будут, зато определенное впечатление на них это произведет. Пусть чувствуют нашу силу. Я высказал свою мысль однополчанам. Прытков поддержал меня. Фельдфебелям лишь поставили условие: ни во что не вмешиваться.

    Достав тетрадку, я стал зачитывать изложенные в ней требования. По каждому из них присутствовавшие высказывались. После этого писарь 1-й роты Сокотнюк записывал окончательную формулировку каждого пункта.

    Преображенцы вели себя организованно. В обмене мнениями особенно активно участвовали Прокофий Прытков, Кузьма Андреев, Иосиф Романовский, Александр Гаранович, Никифор Нерубайский, Андрей Герасимов, Трофим Тихомиров.

    За час мы успели не только выработать петицию, но и переписать ее набело.

    По истечении установленного времени Озеров не замедлил снова явиться в столовую. Я обратился к нему:

— Ваше превосходительство, мы просим вас дать честное генеральское слово, что никто из тех, кто выступал и будет выступать здесь, после не пострадает.

    Озеров ответил:

 — Прежде всего, благодарю тебя. Даю слово, что поскольку я разрешил говорить, то никто не будет подвергнут наказанию.

 — Позвольте зачитать требования, с которыми согласны все солдаты.

    Озеров удивился и рассердился:

 — Какие еще могут быть требования? Нижние чины могут высказывать только пожелания и просьбы. У вас что, действительно требования?

    Солдаты ответили, что это «просьбы и пожелания».

 — Все ли согласны с изложенным на бумаге?

 — Все! — дружно отозвались гвардейцы.

    Генерал продолжал уточнять:

 — Если кто-нибудь хоть с одним пунктом не согласен, поднимите руку!

    Таких не оказалось.

    Тогда фельдфебель Петр Соколов от имени всех фельдфебелей батальона доложил Озерову, что они в петиции не участвуют.

 — Хорошо, — принял к сведению его заявление генерал и обратился ко мне. — Читай!