И вот она, неся на плече полурасплесканные ведра с драгоценной водой – в театре вода идет, а дома – давно замерзла! – шаг за шагом приближаясь к углу Толмачева, думает о другом.
Она думает о том, что ей, как депутату Ленсовета, надо завтра так или иначе добраться до райисполкома и во что бы то ни стало устроить в детдом этих трех маленьких полумертвецов из седьмого номера. Иначе – кончено.
Она думает, что при первой же возможности надо организовать нормальный тренаж, особенно для молодых – они хуже выдерживают, – в театре, за станком… Мало ли, что еле двигаются! Тем более, если еле двигаются! Артистам все дают, что можно наскрести. Свет, пайки – все, как рабочим. Как солдатам. Так и надо работать!
Вспомнила про этих малышей из седьмой квартиры, и вдруг – не оттолкнешь! – первая бомбежка, в сентябре… Ее, командира звена ПВО, вызвали перевязывать раненых… И там был один мальчик с перебитыми ножками… Ой боже мой, лучше не надо!
Как она всю жизнь боялась крови – даже от малой царапины; как обмерла, когда ее вызвали – туда. Как пришла потом домой, вся в этой – детской же! – мученической крови, колотясь от жалости, ярости, боли.
А потом? Спектакли в часы тревог и бомбежек (через гулкую, как дека инструмента, сцену каждый разрыв отдается в ноги еще страшнее!)… Выезды на фронт, за Кировский завод, к Сестрорецку… Какая-то канава: отлеживались от целой стаи "мессеров"…
Спектакль, когда бомбят, прерывается; публика – кто бежит, кто медленно идет в убежище. А потом, после отбоя, кто-нибудь из артистов выходит к рампе и рассказывает содержание вырванной тревогой, разбомбленной части действия: затягивать спектакль нельзя, надо укладываться в срок. А театр – единственный во всем городе. Наполовину вымерший, отощавший, еле живой, но ведь работающий, играющий, посещаемый…
Единственный? Это слово внезапным морозцем проходит по ней. Единственная луна глядит на нее сверху. Единственный – такой город распростерт под этой луной, на краю такой бездны, такого моря мерзости, бьющего волнами в Пулковские высоты… И вот – единственная в мире балерина с ведрами на коромысле, еле бредущая по белой, пустой улице…
Да уж не одна ли она осталась в живых на свете? Есть ли где-нибудь другие люди – живые, думающие, пусть страдающие, но живые?
Думать так – страшная слабость!
Ее надо вырвать из души, отшвырнуть, отбросить. Но какой силой, как?
Свободное копирование
