…В начале нестерпимого морозного декабря тридцать четвертого года на заднике сцены шахтерского клуба, затерявшегося во льдах Шпицбергена, висел в черном крепе намалеванный шахтерской рукой портрет Кирова. Его убили в Ленинграде. Был митинг всей советской колонии, положенный по такому случаю.
Гневную речь хриплым от волнения голосом держал заместитель отца Пикель. Он слыл первым оратором в Баренцбурге. В 1937 году Пикель был одним из главных участников очередного звериного сталинского процесса. И был расстрелян.
Только сейчас, к склону прожитой жизни, стала высвечиваться мне некая страшная связь имен. Пикель был секретарем у Tpoipxoro. Все, что хоть краем, хоть косвенно было связано со словом «Троцкий», выжигалось Сталиным каленым кровавым огнем. Отец всю жизнь дружил с Пикелем. И мать часто повторяла мне, что отец был верным в дружбе. Когда Пикель остался не у дел, без работы, в политической опале, отец взял старого друга в свою команду на Шпицберген заместителем. До Шпицбергена Пикель директорствовал в Камерном театре Таирова. Разгром, учиненный талантливому театру, был, выскажу свою мрачную догадку, связан и с политической родословной Пикеля. Как гибель Мейерхольда всегда кроваво отсвечивает во мне все тем же именем — Троцкий: посвящение Мейерхольдом одного из своих спектаклей Троцкому упорно засело в коварной, мстительной, палаческой памяти Сталина.
Знал ли отец, предчувствовал, брала ли его жуть, отодвигал ли он обреченные мысли, что ценой верности в дружбе будет его жизнь? Брать Пикеля на Шпицберген было смертельным риском. Так все, увы, и произошло. Следующим рейсом, когда началась навигация, приплыли на «Красине» два персональных — для отца — сыщика-осведомителя. Те, кто снаряжал их, чувством юмора не обладали. Ибо фамилии их звучали, как в провинциальном водевиле. Рогожин и Рогожан. Потом их имена присутствовали в деле oтца в качестве карающих свидетелей. И я сама наткнулась на два этих имени во второй бумаге с реабилитацией М.Э.Плисецкого — «расстрелян по ложному доносу». Но это был уже 1989 год. А тогда, в Баренцбурге, я дружила с их милыми дочерьми-пионерками…
И еще я помню Пикеля в Москве. До Шпицбергена. У него дома, в кругу веселящейся семьи. Его полноватую хохотушку жену, повторившую позже мученический конец мужа. Помню ослепительную, разряженную в пух и прах новогоднюю елку.
Еловые ветки клонились к полу под тяжестью тьмы сверкающих игрушек. Лучились огромные разноцветные шары. Я спросила в экстазе: «А можно шарики кокать?» — «Можно», — беззаботно ответил Пикель. Я с визгом восторга кокнула об пол большой серебряный шар.
А в тридцать седьмом - тридцать восьмом и Пикеля, и моего отца кокнул Сталин.
Свободное копирование
