Она пять лет не видала никого из своих... Не для нее, по четвергам и воскресеньям, наполнялась приемная зала, шел тихий разговор, передавались конфеты, рукопожатия, поцелуй... А были иные девушки, которые не понимали, может ли даже существовать воскресенье, пропущенное родными... Но здесь, вспоминая наших счастливиц, мне приходит на ум одна странная вещь. Несмотря на частые сношения с родным домом, эти девушки (об исключениях нечего говорить) также мало знали и думали о средствах своих родных, как и забытые девушки. Страх ли это огорчить милую дочь, недоверие ли старшего к младшему вообще, или мысль вкоренившаяся во многих семьях, что только сын в состоянии понять и разделить семейные заботы, а дочь -- так себе, дорогая игрушка, будущее бремя, которое надо сбыть кому-нибудь на руки... Бог знает отчего это было, только так было. Может быть и самый наш институтский склад, сконфуженно-торопливый даже в излияниях детской любви, наша рассеянность и невнимание ко всему, что не касалось сражений с классными дамами в учительских баллов,-- может быть в эти причины останавливали, на время курса, откровенные разговоры родных с дочерьми-институтками. Мы и точно смотрели обитательницами другого мира, к которому трудно приступиться. Помню, одна старушка прозвала нас всех "чистыми ангелами". Это была славная женщина, мать одной девицы нашего класса, женщина бедная и простая, получившая доступ даже в самый дортуар. Мы ее очень любили и ласкали. Но никогда не забуду одного гнуснейшего поступка, который может простить себе разве крайняя молодость. К одной воспитаннице приехала мать. Она нам встретилась... "Mesdаmes! Dieu! Voуez quelle horreur!" (Мадам! Боже! Смотрите, какой ужас! (фр.)-- ахнули мы в голос... Дочь поняла и горько заплакала тайком. Дама точно была страшная; но нас столько же испугал ее старомодный чепец и пестрое старое платье, как предметы, которые не должны были бы являться в стенах института... Помню также наивную мину и непростительное смущение одной институтки, когда ей попался листок газеты, где объявлялось о продаже имения ее близких родственников. В газете принесли ее приятельнице колбасу из лавочки. Приятельница, во всем мире не имевшая ни одной крепостной души, ни клока поземельной собственности, прочла, засмеялась и показала другу: "Как это, Танечка, у тебя пять душ продается с аукциона? Que c'est drole (Как это забавно (фр.), иметь только пять душ!" -- "Какие пять,-- возразила Танечка, вспыхнув от стыда,-- видишь, вот еще три, еще семь... Et puis се n`est pаs à mоi, с`est à un oncle que je ne connаis pаs du tout... (И потом это не я, а дядюшка, которого совсем не знаю...(фр.))
Свободное копирование
