Судебные процессы над немецкими военными преступниками шли по всей стране. Прошел такой процесс и в Ленинграде. Я оказался свидетелем его завершения. В тот день в соответствии с Уставом Гарнизонной службы мы были направлены на площадь у кинотеатра "Гигант", чтобы оцепить место казни.
Я хотел об этом эпизоде написать по памяти, сегодняшними словами, но Ирина сохранила мои письма, и я подумал, что лучше переписать просто отрывок из того письма ей, помеченного 5 января 1946 года. Он, по-моему, даже только в наборе слов, сохраняет дух того времени:
<...>Это были восемь человек, среди них один генерал и несколько офицеров, которые "отличились" во время оккупации части Ленинградской области своими убийствами мирного населения, поджогами, угоном в Германию наших людей и т.д. Сегодня в одиннадцать часов утра их повесили. Всё это было торжественно и несколько мрачно. Сам день как-то гармонировал (сегодня была небольшая оттепель, шел мокрый снег, небо было обложено рваными серыми облаками) и с длинной, на восемь человек, виселицей, срубленной из едва обтесанных топором бревен, и похожей на качели; и со "студебеккерами", выкрашенными в темный цвет; и с красноармейцами в стальных шлемах, которые на этих машинах привезли немцев. Резкий контраст с этим представляют толпы народа, собравшиеся вокруг площади: маленькие мальчишки бегают и стараются прорваться вперед, женщины улыбаются, пожилые стоят серьезно, поджав губы: им, видно пришлось много пережить во время войны и блокады (кстати, об этом напоминают развалины дома на краю площади), и сейчас они видят, как торжествует справедливость. На машине с радиоустановкой прокурор читает приговор и приказывает коменданту привести его в исполнение. Взвыли моторы четырех "студебеккеров", быстро набирая скорость они выезжают из-под виселицы. На ней закачались восемь трупов. Через минуты две они затихают. Вокруг - аплодисменты и свистки мальчишек, все устремляются к центру площади, сминая кольцо охраны; впрочем, мы им и не препятствуем. Видно, как кто-то поворачивает генерала, и он начинает вертеться на веревке как мешок. Отовсюду стекаются люди...
Но несмотря ни на что, на душе остается какой-то осадок, настроение тяжелое. На меня произвел самое большое впечатление не сам момент казни, а появление машин с подсудимыми. Они сидели по-два на дне кузова в каждой машине, руки связаны, сверху накинуты плащи, все бледны, некоторые растерянно и жалко улыбались. И вот они через несколько минут уже перестанут быть живыми существами. Это как-то страшно и немного не укладывалось в сознанье. Ну да ладно, хватит об этом, они получили то, что заслужили: собакам собачья смерть. <...>
Замечу, что военная цензура в Ленинграде была отменена лишь с 1 января 1946 года, и я, естественно, еще не знал об этом, когда писал письмо. Если мне память не изменяет, кажется фамилия немецкого генерала была Рейнхарт. Говорили, что будто в последнем слове на суде им было сказано, что он с радостью примет свою смерть в надежде на то, что она послужит будущей дружбе немецкого и русского народов.
Есть разница в непосредственном впечатлении и впечатлении, сохраняющимся в течение многих лет: я до сих пор вижу лицо той женщины лет тридцати, взявшейся за начищенные сапоги немецкого генерала и крутанувшего их, заставив мертвеца вращаться вокруг своей веревки на виселице.
Надежды на продолжительный мир исчезли 9 февраля 1946 года, когда Сталин произнес свою речь на предвыборном собрании в Москве (на следующий день проходили первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР). Было сказано, что "...пока есть империализм, остается возможность войны", кроме того, чтобы защитить страну "от всяких случайностей", нам нужны еще три-четыре пятилетки...
Свободное копирование
