Однажды отец взял меня в закрытый распределитель. В то время существовала карточная система, и были карточки, а еще ранее заборные книжки. Я почему-то думал, что это название происходит от слова "забор" и никак не мог понять причем тут книжка. Оказалось, что владелец заборной книжки прикрепляется к закрытому распределителю, в котором только и мог забирать, т.е. покупать какие-то товары. Но даже и в закрытых распределителях не всегда можно было что-нибудь "забрать". Во всяком случае, в тот раз так и было. Зато, когда мы проходили по Охотному ряду, который потом переименовали в проспект Маркса, отец показал мне огромный котлован, вырытый для гостиницы "Москва"; ее тогда начали строить. От этой прогулки в зрительной памяти остался огромный рекламный щит "Автодора", организации очень тогда популярной. Был даже стадион "Автодор" на берегу Москвы-реки, куда раза два меня водил отец. Кажется, одно время он состоял, в этом обществе, во всяком случае членский билет у него был.
Не могу объяснить избирательности своей памяти. Мне запомнились отдельные фразы отца, сказанные в разное время, именно отдельные фразы. Я думаю, это может быть потому, что говорились они с необычной интонацией, и поэтому запоминались. Так однажды отец с какой-то глубокой озабоченностью сказал, что собираются ломать собор Василия Блаженного, который, якобы, мешает автомобильному движению на Красной площади: "Неужели мало, и так все Садовое кольцо вырубили?". Помню, как отец однажды весело рассказывал маме свои впечатления после какого-то собрания в Зеленом театре, где выступал Н.И.Бухарин. Отец с одобрением сказал, что Бухарин свое выступление начал не обычным обращением "товарищи", а "товарищи и друзья".
Ближайшими от нас были три рынка: Полянский, Бабьегородский и Арбатский. Больше всего мы любили ходить на Бабьегородский. Он был самый открытый, шумный и веселый, да и дорога туда была интересней — по набережной. У Стрелки можно было, если повезет, увидеть гоночные восьмерки: там был гребной клуб, и на флагштоке тогда поднимали спортивный флаг. И еще у самого рынка можно было посмотреть на плотину и услышать, как шумит Москва-река. По дороге мы с отцом всегда, как я бы сказал сегодня, что-нибудь обсуждали. Один разговор запал мне в память не потому, что он был серьезным, а потому, что в голосе отца я почувствовал какое-то смущение. Я его спросил, для чего живет человек? Смущение даже, пожалуй, было не столько в голосе, а в паузе, которая растянулась на несколько шагов. Медленно и задумчиво он произнес: "Для того, чтобы продолжать род человеческий..." Я был разочарован: тогда мне это казалось совсем не важным. Глубина ответа мне открываться стала нескоро. Но вот сами слова запомнились, как и тот весенний день, прохладный ветерок над Москвой-рекой и тогдашняя, без гранита, еще своя набережная Канавы.
