Пожалуй, самое первое, что я выучил наизусть,был адрес: Большая Полянка, дом 1/2, квартира 99. Об этом позаботился отец, чтобы я не потерялся, если заблужусь. Как себя помню, я уже знал, что к нам ехать на 3, 10 или 18-ом трамваях, что я Игорь Шабалин, а моего папу зовут Дмитрий Гаврилович, а маму Евгения Ивановна.
Это было время, когда еще не было канала Москва-Волга с его шлюзами, еще не были гранитными набережные Москвы-реки, кроме как у Кремля, и поэтому были настоящими весенние ледоходы и паводки. Воздух становился каким-то особенно звонким и чистым, когда шел можайский лед. На набережной Канавы у нашего дома в это время уже были готовы земляные насыпи, преграждавшие путь воде. От новых лодок-плоскодонок, приготовленных на всякий случай, пронзительно и празднично пахнет смолой и свежими досками, небо синее-синее с белыми облаками, а солнце отражается в Канаве бесчисленными зайчиками. Отец держит меня за руку, и мы оба идем по старому, из красного кирпича, Малому Каменному мосту.
Это воспоминание чаще других приходит, когда я думаю об отце. Наверное потому, что с ним у меня связана особенно радостная и светлая полоса детства. Всегда, когда была возможность, он брал меня с собой на прогулку, в гости, иногда на работу, по выходным на рынок... Смутно помню, что отец вначале носил фуражку инженера — зеленую с черным околышем и эмблемой из перекрещенных молоточка и разводного ключа. Позднее он стал носить кепку. От отца пахло чем-то таким родным, когда он прижимал меня к себе. Я кажется до сих пор чувствую колючесть его подбородка, легкий запах табака и слышу его смех, когда он начинает возиться со мной. Дома он обычно брал меня на руки и подбрасывал вверх:
— Птичка летает!
Потом, второй раз, еще выше:
— Птичка играет!
Наконец, третий (потолки у нас были высотой в 3,40), я начинал визжать от радости, а отец ловил меня со словами:
— Птичка поет!
