3 сентября
Вчера вдруг помешали мне писать и остановили в очень быстром скачке моем от "дураков" к грустным моим мечтам на моей далеко не роскошной постели. Пользуюсь свободными минутами, чтобы еще записать несколько отрадных, хотя и грустных воспоминаний, чтобы поговорить о ней хоть с самим собой, за недостатком другого собеседника, который бы с участием выслушал мои признания. Не могу не записать особенно приятного воспоминания о том, как мне в продолжение вечера еще раз удалось поцеловать ее восхитительную ручку, всегда пробуждающую во мне какие-то странные думы... Она сошла вниз и сидела там, я ждал ее на лестнице... Когда она пошла вверх по лестнице, я шутя сказал ей: "Позвольте мне взойти рядом с вами!.." Она также шутя отвечала: "Извольте-с..." И мы пошли было, но лестница у нас так узка, что двоим в ряд трудно пройти, и притом я нарочно старался жаться к ней... вследствие чего она и прошла вперед, а я остался позади, держа между тем ее за руку, которую она подала мне, шедши со мной рядом. Когда она была впереди, ручка ее, держась в моей руке, осталась назади у ней... она не видала... и я страстно, с каким-то ожесточением -- надо говорить правду -- поцеловал ее... Она только сказала: "ах, вы...", но руки не отняла...
Наконец Александр Иванович произнес роковое: "пора", и сердце сжалось у меня, а потом застучало так тоскливо, тоскливо... Феничка начала одеваться... оделась, стала прощаться с нашими, и я имел счастье почувствовать пожатие этой маленькой ручки, пожатие, которое отдалось как-то грустно и радостно в душе моей. Я проводил их до экипажа... Она села, а я пошел с Александром Ивановичем в опустелые комнаты их квартиры; затворили там окошки, осмотрели, не забыто ли чего, и наконец и Александр Иванович сел в экипаж -- не видал, какой это был, -- и я снова, в последний раз, пожал руку Феничке, закричал: "прощайте!", услышал в ответ: "до свиданья", и...
Прости, дорогая, прости!..
-----
И вот два дня прошло без них, и я не исцеляюсь от тоски моей, а только все больше и больше грущу и печалюсь. Редко-редко я на минуту забуду о ней, но потом тотчас же снова что-нибудь напомнит или просто сердце само скажется и так жалобно заговорит о ее очаровательной прелести. Я не могу назвать, не могу прибрать имени для этого мрачного, грустного чувства, которое постоянно ощущаю в себе с тех пор, как расстался с ней. Что-то подобное должно быть, кажется, после смерти близкого или нежно любимого человека. Какая-то пустота кругом, как будто в мире нет более людей; какое-то безотрадное горе, как будто бы нет более на свете радостей; какое-то отвращение ко всякому занятию, как будто бы все предметы слишком ничтожны, когда не одушевляет их ее присутствие. А ведь случалось же и прежде, что я не видался с ней не только по два дня, а и по целым неделям, но я все-таки был спокоен; я знал, что она недалеко, у нас в доме, может быть напротив, у окна, что мне стоит сделать несколько шагов, и я ее увижу... А теперь она так далеко-далеко, и я осужден подолгу, подолгу не видать ее восхитительного личика, не слышать ее чудного голосочка, и -- увы! -- никогда уже не целовать этой очаровательной ручки!.. Боже мой! Где это минутное очарование, этот поэтический призрак, которым я так недавно наслаждался?.. И опять осужден я вращаться в этом грязном омуте, между этими немытыми, нечищеными физиогномиями, в этой душной атмосфере педантских выходок, грубых ухваток и пошлых острот... И ничего в вознаграждение за эту бедственную жизнь, ни одного светлого проблеска ума и чувства в этой тьме невежества и грубости, ни одного отрадного дня за дни и месяцы тоски и горя. А бывало, я каждое почти воскресенье наслаждался обществом этого милого созданья и забывал всю пошлость моей всегдашней, обыкновенной жизни... А теперь... О, я сойду с ума или сделаюсь мизантропом, что почти одно и то же, и, во всяком случае, одно другого стоит... Скорее, скорее... спать пора... Не отнимайте лишнего часа спокойствия у этой животной жизни!..
Свободное копирование
