29 декабря. 1923. <Берлин.>
Друг дорогой! В эти рождественские дни с особой нежностью обращаюсь к тебе, ищу созвучия душ наших... С горячей лаской обнимаю тебя, поздравляя и с днем Святой твоей, и с Праздником Великим... Ты, знаю, давно с нетерпением и тревогой ждешь вести, и я очень виновата... обещала по возвращении из Рима тотчас же написать, а вот только теперь исполняю обещание и желание свое... Начну с Италии... На этот раз видела ее в необычном одеянии фашизма... Увы! наряд этот так не идет ей... Мы приехали в разгар фашистских празднеств и были оглушены шумом, суетой... Если ты бывала на карнавалах, то нечто подобное, но в военном стиле происходило на тихих улицах Флоренции, на строгих площадях Рима... Тот Рим, кот<орый> мы так любим, на время как бы отошел в сторону, брезгливо сторонясь чуждого ему духа... И я с жадностью искала его там, ведь он вечен. Но признаюсь, так мешала эта атмосфера, что, как дурной запах, всюду проникала, все отравляла... Были сильные впечатления от службы на гробнице Св. Петра, от служб в доминиканском монастыре, где мощи Св. Екатерины Сиенской, от посещения мощей Св. Магдалины де Пацци (мощи видела я впервые в жизни), от службы монахинь “Adoratrices du St. Sacrement”*. Часто видела о. Владимира и нашла его очень просветленным, светящимся изнутри. Пребывание в Риме уводит его все более и более на Восток, и в беседах с Ни он более был с ним, чем со мной... Нет во мне духа восточного... Все более и более чувствую себя и вне Востока, и вне Запада, в какой-то полноте Христовой, ибо в Нем — Запад, Восток, Север и Юг... Понятно ли тебе и близко ли? Итоги Рима и Италии — жажда уйти в тишину, в себя, в свое... И потому возвращение в бедный, голодный Берлин не было трудным, а скорее манило. Там кроме общего шума было много людей, обедов, вечеров. Итальянцы так мило, по-детски ласково и просто принимали, угощали, слушали... Чувствовали мы, что есть у нас друзья, что это не официально, а подлинно. Но знаешь: отвыкла я от жизни легкой, опьяненной солнцем, цветами. Годы страданий приучили или скорее научили сверху вниз смотреть на праздники жизни. Здесь, в Берлине, чувствую себя дома, потому что и здесь жизнь — не праздник. Сейчас Берлин завален снегом... Ездят на санях, звенят бубенчики, и так чудится Россия, которой нет.
А вокруг меня много русских больных, измученных душ... И так радостно мне чувствовать в себе возрастающую любовь к душам этим, огненное желание дать им все, что могу, от духа своего. За последнее время встречи все учащаются, и порой устаю от несения в себе другого (ведь души носишь в себе, если отдаешься им). Но это хорошо, это возрастание в любви, это дает такой радостный свет и покой! Друг дорогой! Я до сих пор не сказала тебе о двух важных вещах из писем твоих. Первое — это о Богоматери. Ты скорбишь об умалении чувства к Ней, о некоем оскудении почитания Ея. Я много думала об этом и вот что хочу сказать. Чем выше в горы, тем воздух суше и холоднее. Так и в жизни духовной... Бояться этого не нужно. Таков путь наш. От чувственного к сверхчувственному, от души — к духу. Так сама Мать ведет нас к Сыну... А второе, что мучит тебя (ты знаешь, что именно), — это тот Крест, кот<орый> ниспослан тебе, это подвиг твой, искупающий все прошлое твое, Будь это с любовью в тебе — не было бы и подвига, а нести его без любви к тому, <кто> с ним связан, — это и есть подвиг Креста твоего. Так внутренно открывается мне он. Не знаю, как ты примешь, как отзовешься на это? Как много еще могла бы сказать, но вот уж 11 ч., пора кончать. Горячо обнимаю тебя, родная. Нежный привет тебе от всех наших. Передай от меня всем твоим поздравления. Аде напишу скоро. Где Валерия? Как ее глаза? Остаешься ли в Крыму? Или где будете? У нас все благополучно. Квартира хорошая, уютная. У меня своя комната, диван, где ты могла бы так вкусно лежать под шубой и без конца беседовать со мной... Увы! А вдруг это сбудется. Вот чего желаю и требую у Нового года! Пока же поручаю тебя Пресвятой Матери нашей и всегда молитвенно с тобой. Твоя Лидия. Пишешь ли? И что? Что читаешь? Получила ли мои открытки из Италии?
