Дня через два, выходя из дому, я натолкнулся на сияющую физиономию Акима Тамирова, который со свойственным ему темпераментом заорал: «Мы приняты в обе студии! Лопни мои глаза, мы приняты!»
Только потом, значительно позднее, мне стало ясно, что опытному режиссеру и педагогу, каким был Ф. Ф. Комиссаржевский, конечно, не надо было выслушивать большие отрывки у экзаменующихся. Одна сказанная фраза уже говорила о том, есть ли голос или нет, правильна ли русская речь, удовлетворительна ли дикция и есть ли примитивный темперамент. По-видимому, достаточно было мне непосредственно почесать в затылке, произнося слова: «Ну, кажись, я готов», — как и элементы артистичности, хотя бы и примитивные, оказались также налицо.
Примерно то же самое, оказывается, произошло и с Акимом. Радости нашей не было предела! Теперь надо было только выбрать, где же именно учиться.
Моя мама, по доброте и мягкости своей, уже как бы молчаливо санкционировала мое поступление в театральную школу.
Как-то само собою подразумевалось, что сейчас отцу, когда ему плохо, об этом самовольном решении я говорить не буду.
Избрана нами с Акимом была студия пока что малосимпатичного Федора Федоровича Комиссаржевского.
Трудно сказать, почему эта студия показалась нам желанной. Несомненную роль сыграл для меня неожиданный совет {128} Варвары Николаевны Рыжовой, данный ею моей матери. Варвара Николаевна и Иван Андреевич Рыжовы — известные артисты Малого театра были дружны с нашей семьей, и моя мать не могла не посоветоваться с ними относительно моего выбора. Несколько неожиданно Варвара Николаевна посоветовала мне идти в студию Ф. Ф. Комиссаржевского, считая его большим художником, а его студию — серьезной, внушающей доверие театральной школой. О школе Малого театра она почему-то умолчала. Возможно, не хотела связывать себя опекой над не вполне еще определившимся подростком. Сыну же своему, ныне здравствующему Николаю Ивановичу Рыжову, она выбрала школу Малого театра, — думаю, она ощущала разность наших индивидуальностей. Этот ее совет я всегда вспоминаю с большой благодарностью. Правда, думаю, что не ее слова имели решающее значение, так как немалую роль в этом вопросе сыграла моя собственная интуиция. Что-то все больше и больше притягивало и полюбилось в этой домашней «студийной» студии. И сама загадочность Федора Федоровича, и его «несимпатичность», за которой все же мелькнули искорки ласковости и юмора, и его спрятанные, глядящие исподлобья глаза, и его неоспоримый авторитет художника, которым была проникнута вся студия, и само помещение маленького театра, студийный зрительный зал без каких-либо лишних украшательств, фойе-гостиные этого особнячка, то строгие, суровые и несколько пуританские в своей службе искусству, то вдруг наполненные яркими цветами росписи стен в стиле «мирискусников», — все это вместе взятое с каждым часом делалось любимей и любимей и казалось уже чем-то своим и близким.
Самый дух студии как бы говорил нам, что здесь нас ожидает настоящее учение и «посвящение» в театр.
Театрик был несколько обособлен и замкнут в себе. Но в то время эта особенность казалась достоинством, так как театр тем самым звал к серьезной, самозабвенной работе.
Первые же уроки показали, что учителя наши (на первых порах в особенности В. Г. Сахновский) имеют свои неповторимые взгляды на театр, что эти взгляды, или, как тогда выражались, «направления», увлекательны для нас, молодых учеников, так как они зовут к заманчивому «романтическому театру» — театру, органически отличному от других, обычных театров, театру, в котором Гоголь и Островский, Достоевский и Диккенс должны засверкать новой, романтической своей природой, своими новыми стилевыми особенностями и возможностями, которые так увлекательно раскрывал нам в своих первых лекциях Сахновский.
Свободное копирование
