Все в том же сорок четвертом году дело происходит в Западной Польше, где линии фронта тогда как бы уже и не было. Наши танковые корпуса наступали так стремительно, что пехота за ними не поспевала, а немцы не успевали отступать. В итоге шла бесконечная чересполосица наших и немецких позиций. И вот однажды посреди этой чехарды попавшаяся отцу на дороге группа заключенных вызвалась показать советскому офицеру вход в огромный подземный завод, на котором делали фауст-патроны. Завод буквально сутки назад еще работал, и почему-то его то ли не успели, то ли не смогли взорвать. Все было цело до последней гайки: станки, части ракет, цехи, сборочные конвейеры и уже целые ракеты.
Отец сделал несколько снимков, написал довольно большой материал и, отвезя его в газету, был отправлен на новое задание. Еще несколько дней его не было, а затем, когда он вернулся в расположение корпуса, ему было велено срочно ехать в штаб фронта, который размещался километрах в пятидесяти от них в каком-то средних размеров польском городе, названия его я, к сожалению, не запомнил. Не зная за собой серьезных провинностей, никаких бед от этой поездки отец для себя не ждал, но, как оказалось, напрасно.
Командовал фронтом более чем известный маршал Жуков, а начальником отцовской газеты был другой Жуков, чином поменьше, простой подполковник. В штабе фронта отца перехватил адъютант маршала и немедля повел к самому Георгию Константиновичу. Штаб размещался в красивом, конца XIX века здании гимназии, командующий фронтом — в директорском кабинете, за толстыми, с двух сторон обитыми кожей и войлоком дверями. И вот из-за этих дверей, через которые не должны были проникать даже крики играющих на перемене детей, отец услышал трехэтажный мат “старшего” Жукова, обращенный к Жукову-младшему, где единственными печатными словами были: “Убью!.. Расстреляю мерзавца!..”. Адъютант доложил маршалу, что Шаров доставлен, после чего его ввели в кабинет. Там он услышал все то, что доносилось до него из-за закрытой двери, и еще много другого, и рассказывал, что испугался поначалу не очень сильно лишь потому, что не понимал, все не мог взять в толк, в чем же он, собственно говоря, виноват. Однако постепенно суть стала проясняться.
Оказывается, у Сталина с американцами, которые читали и нашу фронтовую прессу, вплоть до корпусных газет, было соглашение — делить ракетные заводы, подобные тому, который обнаружил отец, и все, что на них было: чертежи, документацию, станки и сами ракеты, строго пополам. А делать это мы никак не желали. И вот Жуков орал, что отец — шпион, предатель, который раскрыл важнейшую государственную тайну, и за это он, Жуков, его сейчас расстреляет. И здесь отец говорил, что, конечно, на войне от жизни до смерти никакого расстояния нет и быть не может, и все равно, происшедшее показалось ему настолько несправедливым и нелепым, что ни с того, ни с сего он ляпнул совершенно глупую в тех обстоятельствах фразу: “Без суда не имеете права…”.
Жуков от удивления, что кого-то он не может расстрелять тогда, когда этого хочет или считает нужным, что при нем поминают какой-то суд, хмыкнул и осекся. После чего вполне миролюбиво заключил: “Ну, ладно, майор, если эта газета к союзникам не попадет, будем считать, что тебе крупно повезло, а если попадет — не обессудь…”. На этом аудиенция была окончена. Еще два месяца отец молился, чтобы газета с его материалом не добралась до американцев, и добавлял, кивнув в мою сторону, что, по всем данным, его молитва была услышана.
