После этого мы трое и еще несколько наших приятелей с ним не здоровались, отворачивались. Но его это, казалось, не смущало. На прогулках и в столовой все так же звучал его хохоток. И он был всегда в компании. Издалека уже слышалось, как он смачно рассказывает похабный анекдот, занятный случай из лагерной жизни либо спорит о каких-то футбольных, боксерских или технических проблемах.
Когда весной и летом удлинили вечерние прогулки и разрешили устроить волейбольную площадку, он оказался капитаном одной из команд, играл очень ловко, щеголял профессиональными ухватками и словечками. Он пытался иногда заговаривать как ни в чем не бывало и с теми, кто его бойкотировал. Мы отворачивались, но он словно не замечал и через несколько дней опять заговаривал. Иной не выдерживал, отвечал, хотя сухо и коротко. Нас, упорных молчальников, осталось под конец совсем немного.
В 1951 году Г. освободили досрочно в числе семерых инженеров и техников, которых наградили свободой и денежными премиями за создание самой совершенной системы секретной телефонии.
Он теперь фамильярничал и похохатывал уже с вольными рабочими. Тех заключенных, с которыми работал, он либо нагло понукал, - меня не проведете, я сам вчера такой же был, знаю, как темнить, - либо нарочито панибратски улещивал, - не подкачайте, не подведите меня, и я вам помогу.
Других зеков, в, том числе и бывших приятелей по волейболу, он старался не замечать, если они здоровались - едва кивал в ответ. Встречая меня и тех, кто раньше его избегал, глядел пристально, ухмыляясь, словно бы ждал, что заговорим.
Десять лет спустя он работал по-прежнему монтажником, в другом НИИ, вместе с несколькими бывшими зеками нашей шарашки. В 1960 году он даже пришел на вечер, когда устраивалась встреча "ветеранов". Он громче всех орал: "А помните, хлопцы, а помните, братки-однополчане?" Рассказывал анекдоты пожирнее, плясал "цыганочку". Вначале некоторые старались и здесь не замечать его. Устроители встречи, работавшие вместе с ним, просили не скандалить.
- Хрен с ним, он вроде лучше стал, вкалывает на совесть, старается. Кроме работы интересуется только футболом и водкой, а жена им помыкает как хочет.
Он единственный из всех нас привел на вечер жену. Щекастая, густо накрашенная бабенка с ухватками бойкой ларечницы или официантки из третьеразрядной столовки плясала со всеми, визгливо смеялась анекдотам, запевала арестантские песни.
Когда выпили достаточно много, все стали умильно благодушны. Пели "Помню тот Ванинский порт" и "В воскресенье мать-старушка", перебирали старых приятелей и сокамерников - кто где живет, кто умер, дедом стал, на пенсию вышел...
Г. все же подобрался с Сергею К. и ко мне: "Осмелюсь заметить, давайте чокнемся. Мы ж однополчане. Что было, то прошло. Извините за прямолинейность. Зачем зло помнить, лучше о добром думать. Чокнемся, чтоб всем здоровыми быть!"
Было очень противно смотреть на потное лицо, дергавшееся заискивающей ухмылкой.
Сергей потом уверял, что я все же чокнулся с Г. и даже пожал протянутую руку, а он послал его куда следует. Сергей для красного словца мог и приврать. Но в этот раз он, может быть, говорил правду. Я тогда перебрал водки, и от всего помнилось только общее настроение, смесь надсадной грусти и нарочитого хмельного веселья. Из окна квартиры, где мы собрались, виднелась ограда бывшей шарашки. Всего несколько лет прошло, а уже трудно было понять, как могли мы там жить, работать, смеяться. И почему грустно теперь, когда все куда лучше, чем раньше мечталось и в самых дерзких мечтах. Возможно, я и впрямь охмелел и размяк настолько, что пожал руку бывшему стукачу.
Свободное копирование
