На утренней прогулке я рассказал обо всем друзьям. Солженицын несколько раз деловито переспрашивал.
- Ну что ж, все ясно. Примем к сведению. Его просьбу выполним трепаться не будем.
Панин выслушал молча, насупленно. Потом сказал :
- Это, господа, вовсе не просто, а весьма сложно. Необходимо подумать в одиночестве.
На вечерней прогулке он шагал между нами, заложив руки за спину, набычившись, упирая раздвоенную темно-русую бородку в открытую грудь, покрасневшую от мороза, лишь изредка взблескивая темными иконными глазами, и говорил, тщательно подбирая слова:
- Я всегда полагал, что стукач, наседка - это существо наимерзейшее. Настолько гнусное, что порядочные люди если не могут раздавить его, то должны обходить, как смрадное, ядовитое пресмыкающееся... Но в этом случае нечто не совсем обычное... Или вовсе необычное... Признание для него весьма опасно... Корысти же никакой. Значит, есть даже некое благородство. Да-да, господа, я решаюсь употребить это слово. Я полагаю, в этом случае мы должны судить не только как зеки. Я прежде всего христианин. Но и вы тоже по-своему христиане, - так сказать, стихийные христиане. Хотя ты, Саня, уверяешь, будто ты только рассудочный вычислитель и во всем сомневаешься. А ты, Лев, упорствуешь, как истовый большевик-безбожник... Но вы оба тем не менее по вашей сущности, по душевной природе, - простите мое косноязычие, по своим нравам, по своему отношению к жизни суть стихийные христиане и поэтому - мои друзья. И значит, мы обязаны точно исполнить просьбу этого несчастного... Вот именно, несчастного. К нему больше не приближаться. Между собой - тем более ни с кем другим - об этом не говорить. Но относиться к нему без ненависти и презрения и, насколько возможно, помогать... То есть помогать, чтобы не впадал в искушение.
На том мы и порешили.
Свободное копирование
