19/IX
МОСКВА
«ЛИР»
Ну теперь начинается собственно сезон для «Лира». Весной мало было кому дела до спектакля, теперь, наверно, на каждом представлении будут любопытствующие театралы.
Словом, жизнь спектакля начинается.
Сложная, противоречивая фигура, порою становишься в тупик: где он мудрый правитель, где самодур, совершающий поступки по прихоти.
В этой связи очень хочется добиться того, чтобы в зале не было разночтений относительно количества свиты. Вульф говорит, что нужно добиться того, что Лиру-де трудно расстаться с любым из свиты. Он потому отстаивает количество свиты, что каждый из них так же дорог ему, как шут. Отчасти, может быть, и это, но лишь отчасти, а главное в другом: дочерям все равно, на чем настаивать, лишь бы лишить Лира его фундамента — настоять на своем. Если предположить, что Лир всеми силами не захочет около себя свиты, дочери будут настаивать на том, чтобы свита была и в возможно большем количестве. Свита — важное, но не главное. Вопрос во взаимоотношениях Лира с дочерьми. Свита то же, что отъезд Реганы из замка: уехала она для того, чтобы не встретиться с Лиром и заставить его понять подвластное свое положение. Задача дочерей — выдернуть у Лира почву из-под ног, а Лира — сохранить ее. Эту задачу я один не смогу решить. Решать надо общими силами.
Четвертая картина.
«Не желает»… — смеется, как на нелепость. Разве может кто-нибудь желать или не желать, если того не желает сам король?!
«А, дочь моя» — для всех: не герцогиня, а дочь моя.
Пятая картина.
«Готовы лошади» — обращается не к свите, а к Шуту, прерывая его шутки, а потому нетерпеливо и тихо, с подтекстом — отнесись серьезно.
«Потому, что их не восемь?» — совсем скис, еле сдерживая слезы.
«Вернуть все силою!» — взметнулся, подымая меч. Но былой силы и уверенности нет, и потому прижимается к поднятому мечу щекой:
«Как это?» — в смысле: как это могло случиться, что я оказался так слеп? И, не прерывая мысли, не реагируя на шутку Шута:
«Не дайте мне сойти с ума, о боги!» […]
Девятая картина.
Перед тем как стать в центре, надо попробовать сделать плащом один рывок ветра и потом, закутавшись: «Дуй, ветер…» […]
Уточнить:
«Позор, позор!»
Это все, как было. А дальше:
«А, здравствуй, мой хороший, как поживаешь?» — Шут не двигается. Что это: призрак в ночи? Огляделся, осторожно, одними глазами. Ночь. Буря! Опять посмотрел на Шута. Призрак? Еще раз попробовал осторожно окликнуть привычным: «Как поживаешь?», и после его движения — вздох облегчения: ну, слава богу! — со мной мой человек!
«Я, кажется, схожу с ума?» Молчит Кент. Опять оглянулся, все проверяя — где он? Перед глазами оказался Шут… и бодро:
«А, здравствуй, мой хороший!» Но обрывается фраза. Я вижу, что Шут плачет. Отчего? Оттого, что со мной происходит что-то противоестественное? Может, через него узнаю, что со мной?
«Что, милый друг, с тобой?» — и с радостью, что не я причина его расстройства, то есть, что я нормален, а он просто озяб, — успокоить его тем, что и я замерз: «Мой бедный Шут…» Нет у меня средств сделать для тебя что-либо ощутимое, кроме как пожалеть остатком сердца, заполненного безмерной печалью.
«…ваших дочерей…» — вскочил Лир. Это первый сигнал к мании преследования:
«…в чем причина грома?» Почему он меня пугает? За что? Что это значит?
«Что ты постиг?» Может, научишь, как жить?
Двенадцатая картина.
Надо предупредить Баранцева, чтобы он начал укладывать меня только после: «…утром поужинаем…»
Первый раз осторожно, к левому плечу. Вздрогнул. Лир, оглянулся влево — нет никого: «…Так…»
Опять коснулся Шут плеча, на этот раз справа — опять вздрогнул Лир. Оглянулся вправо. Нет никого. И тихо-тихо начал клониться вперед, засыпая, и тут Шут перетягивает его назад и укладывает, целуя в лоб.
Шестнадцатая картина.
Сегодня попробую завершить картину тем же, с чем вхожу в нее, то есть убежать от преследования тех, кто не признает во мне короля. Для этого жест на:
«Прыг, прыг, прыг…» — делать не вперед, а влево от масс. Так же, засыпая, очнуться не от тех, кто стоит на сцене, как это я доселе делал, а от того, кто за кулисами и поджидает меня. Первый выход — пробег от преследователей — сделать длиннее и «…Я сам король» — сделать на месте. Вдруг увидел перед собою Глостера — замер. Увидел Эдгара:
«…Этот малый держит лук, как воронье пугало…»
Все это не сходя с места, так как пробег за кулисы неоправданно утомителен — внезапность появления из-за кулис пропала, а потому не нужно и скрываться за кулисы.
«Взгляну в упор, и подданный трепещет». Показывая Эдгару на упавшего ниц Глостера:
«…я покажу тебе фокус. Я все перемешаю…» — мелкий жест перед собой, не фиксируя внимания на том, как я мешаю.
«…Король!» — вздрогнул Лир.
«…дочь любящая ваша…» — бросился в сторону, поднял руки вперед — вверх с криком ужаса:
«Корделия…» —
Пауза. Закрыл лицо Лир руками… пошел. Увидел, что окружен.
Восемнадцатая картина.
«Пожалуйста, не смейтесь надо мной!» — ко всем и не связывая этой фразы и мысли с Корделией.
Двадцать вторая картина.
Вульф обратила внимание на то, что иногда в монологе появляется оттенок бравады. Это, конечно, неверно, надо заиметь право быть свободным, хоть и в оковах. […]
Над Вульф довлеет замечание Маркова[1], что «громкий финал у Лира хуже, чем тихий». Я уж давно снял звук, а от «героической смерти» — стоя — не откажусь.
Спектакль играл очень и очень неровно. Трехнедельный перерыв оказался достаточным, чтобы плавность поступательного развития роли утратилась. Что-то все мешало: и плащ на троне еле отцепил, и шумы за кулисами все слышал, и тексты путал или пропускал, и… весьма средневато исполнение…
Свободное копирование
