14/X
«АЛПАТОВ»
Весною вся природа поет о пробуждении жизни, о любимой, о любви.
Так сутками напролет, не смолкая, восторженно призывает в свидетели своего счастья, жить и любить, соловей.
Славили любовь и до Петрарки.
Пели любовь древнейшие народы Египта, Персии, Индии, Восток и Запад — все времена и все народы…
И вдруг — в нашу чудесную весну, в пору пробуждающейся новой жизни, в самую молодую и самую мощную весну, самую светлую и сознательную пору человечества — найдется такой чинуша от искусства, болтун и фразер с холодными руками и холодным сердцем, насядет на шею широкого душою, талантливого и сильного поэта любви, дружбы, семьи… и заставит его петь им изобретенную тракторно-станочную песнь, расценив подлинную любовь… как нечто второстепенное, нет, как анахронизм, как пережиток старого.
…В данном случае мне захотелось заговорить на эту тему и не от имени образа Алпатова, а от себя.
Алпатов и не думал о любви так подробно, не высказывался так развернуто, но он нес в душе что-то такое (и гораздо большее, может быть), что свойственно цельной натуре. Он жил, он думал, он чувствовал и из этого выводил свои критерии. Он истинно стремился к лучшему для всех, потому что он — настоящий.
«Люби сам, это первое дело, ну не всех», — говорил он. С этим и прошел он через всю жизнь, сберегая «свою честь», как говорит о нем лучезарная его помощница и подруга, подлинная русская женщина — его жена.
Белинский: «Идея истекает из разума, но живое рождает не разум, а любовь».
Я вчера был в Вахтанговском театре.
Рядовой спектакль «Одна»[1], но насколько он выше нашего рядового спектакля «Алпатова», как организовано дело, как чисто у них — просто зависть съедает.
Мы мало пользуемся великим материалом, который предоставляет нам Шекспир. Еще в процессе репетиций кое-что набираем, иногда даем это хорошее на спектакле — иногда сознательно, давая себе отчет, что делаешь, иногда интуитивно, но вдохновенно, непроизвольно, а чаще подменяем большое, трудное — удобным, привычным и механическим. И тем уходим сами и за собой уводим зрителя от проникновения в тайны человеческого духа, от постижения огромных духовных ценностей.
Разное время, которое переживает народ, находит в лице своих выразителей разное решение образа, и даже у одного и того же актера, в одном и том же спектакле, с одними и теми же исполнителями — разное, в зависимости от того, что волнует сегодня актера как гражданина — выразителя дум народных.
То — разоблачение Яго, в связи с событиями, происходящими на глазах.
То волнует тебя главным образом вопрос о дискриминации человека.
То, протестуя против упрощения человеческих отношений, акцентируешь тему чистой любви.
В первую очередь — это оттого, что материал всеобъемлющ, дает возможность откликнуться на все животрепещущее. Этим объясняется внимательное, а порою взволнованное отношение зрителя к событиям, происходящим на сцене. Это роднит произведение с современностью. Это объединяет зал с автором и исполнителями…
Дружбу можно играть в разных ролях, везде она зазвучит, но везде по-разному, в разном содержании, в зависимости от того, какую дружбу исповедует действующее лицо. […]
Дружба людей, любящих Отелло, — это дружба воинской чести, взаимной обязанности, веры в искренность, способность, силу, талант.
«Отелло раскрывается через всех, как Яго — через себя» (Ю.А.).
Отелло — живет не собою, а своей любовью к Дездемоне — верой в человека, доверием к людям, долгом, совестью, открытый людям, растворенный в мире для них, за это его любят простые сердца, те, с кем он и прощается, когда перед глазами встал другой мир — «венецианский», который закрыл перед ним все, все окрасив в цвет неприязни, недоверия, лжи.
«Венецианский» мир по существу-то его и не принимает, не понимая его красоты. Да они и не в силах понять ее. Они вынуждены считаться с Отелло из нужды в нем как полководце.
Отелло целиком выражается в вере в человека, в своей любви к Дездемоне, отождествляя ее с миром, воспринимая ее, как собственное вдохновение, которое поднимает его на подвиг.
Свободное копирование
