На Тихом Дону - 38

Мы сложили вещи и сено на берегу. Казак мой поехал через Гнилой, стоя на дрогах, потом на другом берегу пустил лошадь на траву, отвязав ей чересседельник, и ведром начал выливать воду из лодки, стоявшей у того берега. Он долго трудился над этим, так как лодка была почти до краев наполнена водой…

Наконец, кое-как вода была выплескана. Оставалось найти весло. Но весла нигде не было. Тогда мой казак лег животом на нос баркаса и начал усердно грести обеими руками. Таким образом, он с грехом пополам переехал ко мне, но лодка села на мель, и от берега нужно было брести до нее по воде. Казак сначала перенес вещи в лодку и сложил на носу, – это было единственное сухое место там… Потом вернулся опять на берег и с видом бесповоротной решимости сказал:

– Пожалуйте.

С этим словом он несколько подогнулся и подставил мне спину. После некоторого колебания я взгромоздился на него, и он, шлепая сапогами по мутной воде ерика, поднес и ссадил меня на баркас. Потом, оттолкнув баркас от берега, он начал грести уже обломком доски, который нашел на берегу, и мы перебрались на другую сторону.

Мой возница был по натуре резонер и не смолкал всю дорогу (а ехали мы около пяти часов). Узнавши, что я родом из верховых казаков, он усвоил себе по отношению ко мне и к моим станичникам тон несколько снисходительный и поучающий: старый антагонизм, очевидно, еще не умер, и привычка низовых казаков относиться свысока к своим верховым собратьям остается в силе и до настоящего времени. Например, мы проезжаем мимо какого-то хутора. Дома все или под железной, или под тесовой крышей. Видно, что народ живет зажиточно.

– Вот погляди, как у нас живут, – начинает мой собеседник: – ведь – хуторишка! У нас ведь не как у вас там «египтяне» работают. У «египтянина», как хлеба нет, так уж он нос повесил, а у нас этого нет, – не так! Вот гляди, как у нас живут. Есть у вас такие дома?

Он устремил на меня гордый, безжалостно торжествующий взгляд. Признаюсь, мне было больно и огорчительно за «египтянина» (как он презрительно обзывал верхового казака за его упорный, исключительно земледельческий, мало доходный труд), у которого, действительно, такой дом встретишь не часто.

– Пускай египтянин такой дом выстроит! – продолжал не без хвастовства мой собеседник, наслаждаясь чувством неизмеримого превосходства своего надо мной, как представителем «египтян»: – никогда! А хватись теперь, у этих жителей сколько хлеба? Редко у кого найдешь мешок муки, а то – либо пудик, либо и того нет… И горя мало! Нынче нет, завтра все будет… У нас, брат, есть такие богачи, что у всех казаков собрать деньги, так и то не наберешь столько!.. А бабы, например? Вот гляди: с работы идет, а под зонтиком…

И он указал кнутом впереди себя на молодую смуглую казачку, которая, действительно, шла нам навстречу под белым зонтиком, но… босиком.

– А ты в праздник вот вышел бы к нам на гулянье, поглядел бы, – продолжал он, слегка приподняв свою фуражку перед казачкой, которая первая поклонилась нам: – там не отличишь, что богатая, что бедная, – все равное. Все у ней есть, как и у богатой, а вот из этакой хибарки идет. И у казака все есть…

– Ты говоришь, что у нас фуражки да мундиры не носят казачьи, на русских похожи стали? – после небольшой паузы продолжал он с тем же одушевлением, как бы отчасти полемизируя со мной: – да на черта оно мне, это казачество? Начхать мне на него да размазать! Чего оно мне дает? землю-то что ль? Это двадцать-то два рубля в год? У нас уж сколько казаков передалось в мещане: в прошлом году, я знаю, семь, а сколько я не знаю-то. Один урядник, – со мной пришел из полка, – как перешел во вторую очередь, так сейчас передался в мещане, потому выгоднее… Ничего оно мне не дает, это казачество! Есть деньги – ты и урядник, и офицер, и вахмистр; нет денег – ты хотя и казак, а без внимания! Это у вас там египтянин дорожит этим… Ежели урядника ай вахмистра заслужит, уж он думает, что это и черт его не знает, что такое урядник! Он понимает об этом вот как: «а-а, я – урядник!» А у нас это – нет ничто! У нас казак сплошь и рядом богаче офицера и чище одевается. А ежели какой урядник или вахмистр у нас на майском заноситься станет, так у нас на него сейчас тюкать начнут «тю-ю-у! чего заносишься: так твоей бабушке и этак!» А ваш египтянин, как поглядишь, приедет в Ростов, – кожух на нем белый, а на голове папаха с красным верхом и с белыми поперечинами… А-а потеха. Ну, на какого дьявола мне он, мундир, – скажи на милость? Ежели на майское или на смотр, я его надену, а потом положил в сундук и пускай он лежит… У нас казак из полка как приходит, так сейчас себе черную тройку, сапоги лактированные, калоши, дипломат легкий для лета, а теплый для зимы. Он выйдет на гулянье, так это – мое почтение… Подходи видаться!..

Мой оратор даже сделал рукой какой-то неопределенный жест в воздухе, желая, вероятно, рельефнее оттенить ту блистательную и эффектную картину, которая рисовалась в его воображении при рассказе о черной «тройке», лакированных сапогах и «дипломате».

– Я тебе говорю, – продолжал он: – ты вот сейчас пройди по народу, погляди, у кого найдешь либо куль хлеба, а у кого и того не найдешь. И горя мало, не думают! У нас сейчас народу мало в станице – почему? – потому что все по местам: кто на пароходе, кто с судном ходит, кто рыбалит, кто на огородах. А зимой народ собирается и тут уж гуляет на все, сколько у кого хватит… Тем и жизнь наша красна! Ты бы вот к нам приехал на Илью пророка, – у нас престол бывает и ярманка, – вот бы поглядел народу-то! Два парохода с публикой из Ростова приходят, музыка… Вот бы тебе посмотреть-то! Я знаю, что для тебя было бы антиресно. А сейчас у нас народу вовсе мало по станице, и смотреть нечего… В соборе был?

– Был.

– Цепи там видал?

– Видел.

– Это колдуна одного заковывали в те цепи, и сам он сидел под собором.

– Какого колдуна? – спросил я, несколько огорчась историческим невежеством своего собеседника.

– А Стеньку!

– Разве он колдун?

– А как же. Его, бывало, никакие оковы не держали. Поймают его, – он, действительно, дается, – а потом тряхнет руками, и цепи с него долой!.. Я тебе не докажу про этот предмет, потому что молод годами – раз, да и некогда мне было дюже растабарывать об этом – два, а вот кабы из стариков из старых кто, они бы тебе все разбукварили, особенно – кто письменный… А я не письменный, – прибавил он не без сожаления.