Скоро в отношениях Эммы и Леона наступает перелом. Леон получает письмо от матери, в котором она умоляет его порвать связь с Эммой, с этой «коварной сиреной», которая может погубить его карьеру. Размышляя над этим письмом, Леон быстро приходит к выводу, что мать права и место старшего клерка, чего доброго, может ускользнуть у него из-под носа.
— Но, с другой стороны, такой любовницей можно гордиться…
И тут же, спохватившись, прерывает себя патетическим возгласом:
— Но карьера, карьера, черт возьми!..
Эти слова подхватывает резкий звук тромбонов, звучащих в маленьком кабачке, куда Леон привел Эмму в день масленичного карнавала. В первоначальной редакции эта сцена начиналась со своеобразного пролога: по двум винтовым лестницам, составляющим портал установки спектакля, спускалась пьяная компания, яростно танцующая канкан. Александр Яковлевич строил эту сцену на гротеске, давая яркие характеристики всем участникам. Толстый, сластолюбивый старик, похотливо обнимающий веселую девицу и коротенькими ножками пытающийся отбивать ритм канкана. Вульгарная полная дама в годах, повисшая на руке своего престарелого, сухого, как жердь, кавалера, который, с трудом держась на ногах, пытается танцевать капкан, свирепо выбрасывая руки вместо ног. Пьяные молодые люди, вульгарные, шумные, изображающие из себя светских щеголей, и визгливые девицы, лихо вскидывающие ноги. Эта сцена, по замыслу Таирова, должна была подчеркивать трагедию Эммы, всю жизнь мечтавшей о возвышенной любви, о романтическом герое и вдруг увидевшей себя в грязном, третьеразрядном кабаке рядом с уличными девицами и пьяными оголтелыми мужчинами.
К сожалению, эта сцена не вошла в спектакль.
Звуки тромбонов, подхватывавшие слова Леона, переносили действие в маленький закуток около кухни ресторана. Вбегает Эмма. Красный бархатный фрак, брюки с золотыми лампасами, цилиндр с кистью из ярких пестрых лент — весь этот маскарадный костюм резко контрастирует с ее измученными глазами и усталыми движениями рук. За ней быстро входит Леон. Он слегка пьян и возмущен тем, что она ушла из-за стола, скомпрометировав его перед друзьями.
— Почему ты ушла? — грубо кричит Леон:
{381} — Я не хочу сидеть в обществе твоих пьяных приятелей и уличных девок. Зачем ты привел меня в этот вертеп?!
— Я не миллионер, дорогая, чтобы кутить в шикарных ресторанах, — прерывает ее Леон.
Эмма горько смеется.
— О, это я хорошо знаю. Ты экономишь каждое экю. Но, слава богу, ты не разоряешься на меня. Я за все плачу сама.
Здесь, в атмосфере пьяного угара, Эмма впервые видит подлинное лицо Леона, его скупость, мелочность заурядного мещанина.
В этой сцене сложные противоречия, в которых Эмма все больше и больше запутывается, доходят до своей кульминации. Ей становится страшно, Леон, делаясь все более откровенным, грубо говорит ей, что по ночам его пугают ее отчаяние, ее блуждающие зрачки, не скрывая упрека, говорит, что карьера его висит на волоске.
Эмма широко открывает глаза:
— Карьера?! Я отдаю тебе жизнь, а ты говоришь о карьере? Боже мой… Боже мой… Боже мой…
И когда Леон, спохватившись, пытается ее успокоить, она с внезапной усталостью обрывает его:
— Оставь меня! Уйди…
Эмма остается одна. Сердце ее сжалось от невыносимой щемящей тоски. Где взять силы покончить с унизительностью этого жалкого счастья. Все растоптано, все поругано. Уже нет веры ни во что светлое. И только одно чувство, что она неудержимо катится в какую-то грязную яму, из которой ей уже не выбраться. Подойдя к самой рампе и как бы делясь с публикой своими горькими мыслями, Эмма тихо говорит:
— Все лжет! Все!
Бьют башенные часы. Эмма подходит к маленькому окошку. Занимается утро.
— Если бы я могла улететь птичкой в далекие незапятнанные пространства и начать жить снова… — с тоской говорит Эмма, глядя куда-то вдаль.
Так же говорила Катерина в «Грозе»:
— Почему это люди не летают…
Свободное копирование
