13 марта
Днем в театре на репетиции «Наташи». Когда я рассказываю В.Э. подробности о запрещении «Бежина луга» за «антихудожественность», он говорит: «Ну, вот, я теперь знаю — меня снимут за режиссерскую безграмотность».
Он охрип после простуды и требует, чтобы на столик положили звонок, в который он будет звонить, когда захочет прервать репетицию и сделать замечание.
В сцене с Богорской все сначала не ладится. Куда-то исчезли Апанова и Л.В., участвующие в массовке. В.Э. сердится и, забыв про хрипоту, начинает громко говорить о падающей «этике актера»… Но постепенно репетиция разгорается. Несколько раз В.Э. поворачивается ко мне, сидящему сбоку и на один ряд сзади, и тихо говорит: «Трудная сцена! Ох, трудная...» Еще бы! Никакого действия: одна риторика, и притом банальная.
Но все скрашивают изумительные мейерхольдовские показы.
После показа В.Э. идет на свое место, всегда сутулясь и опустив голову, гораздо медленнее, чем шел на сцену. На показ он обычно почти бежит.
В.Э. показывает, как все набрасываются на трактористку, вырывая у нее газету. Сцена становится остро-динамической (на пустом месте!). Недоволен отсутствием энергии у Виноградовой и Апановой. Стремясь расшевелить актрис, лезет сам сзади всех через плечи и головы и, перевалившись через Богорскую, падает животом на стол. Общий хохот. Аплодисменты.
«Я, конечно, сейчас утрирую, но так надо...» (Подойдя ко мне): «Вот, нужно смять прическу актрисе, только тогда она поверит в искусство...»
«Сцена — это математика, но и математика требует темперамента. Все великие люди — люди с темпераментом: Ленин, Павлов... (через паузку): Сталин... Темперамент, но и расчет. Без расчета пропадешь, но и без темперамента никуда не денешься...» (это мимоходно, ставя монолог Богорской).
В.Э. темпераментно показывает. Про колокольчик он уже забыл, конечно.
По ходу действия трактористке аплодируют.
«Аплодисменты вам — это ваш восторг внутренний. Пока вам хлопают, замрите напряженно. Не играйте глупую застенчивость — это мелко здесь...»
«На первый спектакль мы посадим в зал клакеров, чтобы они заразили всех. Так я делал в “Последнем решительном”...» В.Э. снова подходит ко мне: «Здесь каждая мелочь важна, правда?..» Потом спрашивает, видел ли я начало сцены. «Нет? Не уходите, посмотрите, я после перерыва все прогоню...»
В зал входят М.Т.Леон и Р.Альберти. Их все приветствуют дружно и пылко. В.Э. говорит с ними по-французски. Как он красив в такие патетические моменты. Забыт звоночек и не слышно хрипов в голосе.
Нет, не замечаю, чтобы он ко мне изменился. Ни капризы З.Н., ни моя просьба об отставке, ни наветы разной сволочи, — ничто на него пока не влияет. Внимателен и ласков.
В перерыве, проводив испанцев, возвращаемся к невзгодам Эйзенштейна. После перерыва идет весь 5-й акт с самого начала... Он сидит рядом со мной и все комментирует.
Его интересует, нравится ли мне конвейер кумача. «Я решаю эту сцену как фреску-барельеф...» Понимаю, что ему надо спасать мизерный текст и говорю, что он бытовую деталь превратил в обрядовое действо. Это красиво, и на премьере этому могут аплодировать, но... Впрочем, об этом «но» я уже не говорю. Не хочется разочаровывать старика, делающего страшное усилие над собой, ставя эту ерунду. Но он, с его великолепной артистической способностью увлекаться, уже и сам верит, что это хорошо. Странно, что декларативная, мало-действенная пьеса оживила в его запаснике, казалось бы, навеки умершие приемы, которыми Мейерхольд ставил Метерлинка. В этом есть своя логика: те пьесы ведь тоже были бездейственны...
Мимоходом вдруг спрашивает, читаю ли я «Архитектурную газету»? В последнем номере есть интересные высказывания Баженова. Дарит мне американский журнал, где помещено фото из «Белого орла»: он и Качалов.
Свободное копирование
