Расплясалась злая баба-пурга, разметала по ветру седые космы, на длинные белые ленты лохмотья свои порвала. Несётся, шаманит, кружит, сотней голосов по степи стонет. Гудит в телеграфных проводах, воет под крышами станционного посёлка, по освещённым окнам неподвижных вагонов белыми полосами лохмотьев своих хлещет: ненавистен ей всякий признак жизни. Ой, горе в степи не только человеку, а и дикому зверю!
С визгом ворвалась пурга, космы седые в приоткрывшуюся дверь запустила.
– Командира второй – к командиру батальона! – расслышала.
Высокий офицер быстро прошёл по вагону. Слышно, как стукнула за ним дверь. Взвыла пурга, с разбегу в спину его толкает, белые холсты под ноги стелет, идти поскорее торопит:
– Ступай, ступай, соколик! Разуважь меня, старую! До потехи-то я большая охотница!
– Вторая рота, выходить, строиться!
Звенят котелки, гремят винтовки, скрежещут пряжки ремней. Будто затихла пурга. К заиндевевшим окнам прильнула. Смотрит: не обманули бы старую!
Нет, не обманули. Вот и дверь вагона открыли. Один за другим спрыгнули на землю сорок человек и выстроились вдоль вагона. Короткие слова команды, и рота идёт на вокзал.
Как заголосит пурга! Вся визгом да хохотом изошла: то-то будет веселье!
На белом перроне чернеют стройные ряды. Бесится вокруг пурга, больно сечёт жёсткими обледенелыми плетьми волос своих по стянутым морозом лицам, страшное в ухо нашёптывает:
– Не верь, человек! Берегись! Послушаешь – вместе с телом и душу погубишь!
– Ну, с Богом!
Колыхнулся строй, звякнул оружием и будто утонул в белой степи. Даже следа не оставил. Воет пурга!
Бежит, змеится телеграфная лента. Щёлкает аппарат под привычной рукой телеграфиста. Низко опущена голова его, но недобрый огонёк горит в глазах, следящих исподтишка за глядящим в заиндевевшее окно юнкером.
Эй, Сеня[13]! О чём задумался? Возьми уши в зубы! Что там голосит тебе пурга? Куда ты смотришь? Ничего не видать в запорошённое снегом окно. Далеко позади остались преданные Керенским юнкера, защитники Зимнего Дворца, твои товарищи. Не по их уже догнивающим останкам воет в селенье собака. Слушай же, Сеня, слушай! Да не пургу, не вой собачий! Слушай то страшное, что творится у тебя за спиной!
– Стой, телеграфист! Стой! Берегись! Не тайна стук твоего аппарата.
– Стой, себя пожалей!
С чего вдруг примолкла пурга? На минуту только примолкла. Слушает.
– Гуково, Гуково, – трещит аппарат, – Белые пошли на Гуково… Человек сорок!
– Прочь с аппарата!
Друг против друга стоят они оба: обезумевшие от страха юнкер и телеграфист.
– Погиб! – стучит в мозгу телеграфиста.
– Поги-и-и-б! – вторит пурга.
– Капитан Добронравов… вторая рота… - не смеет закончить леденящая мысль в голове юнкера.
– П-о-г-и-и-и-б-л-и-и-и! - кончает пурга.
Ой, как пляшет пурга! Просто взбесилась проклятая баба! Голоса команды не слышно за визгливым хохотом её. Да что там голоса! Даже залп ружейный покрыла. Глаза так застегала, что ничего не видать!
Семеро прошло их на ту сторону путей, а назад вернулось только шестеро: с седьмым осталась пурга. Тёмную кровь белым снежком застелила и давай труп в тряпьё своё пеленать. Да в такой пляс пошла - с визгом, с хохотом! И сквозь них будто слышится: «Ну, ублажил! Ну, разуважил старую! Давно потехи такой не видывала! Люблю молодца за обычай! Даже душеньку свою не пожалел! Мой ты, мой, телеграфистушка!»
Вот уж труп и совсем запеленала. Только носки сапог чёрными уголками торчат. А сама прочь понеслась. Туда, на Гуково. Вот там будет веселье! Вспугнула дорогой старая ведьма бесовские табуны свои, и понеслись они по степи в безумном беге, струя длинные хвосты, разметав волнистые гривы, в белой пене белые кони. То быстрее ветра несутся они вперёд, то станут, как вкопанные, устрашённые диким воем пурги, то бросаются назад, храпят, сшибаются, громоздятся друг на друга, роняя хлопья белой пены, и в стонущем ледяном дыхании извергают из широко раздутых ноздрей своих целые потоки снежных водопадов! Страшна непроглядная белая степь, когда справляет свой шабаш в необозримых пространствах её бесовская сила. Не найти, не вернуть поглощённую степью роту!
Наконец-то угомонилась пурга. Далеко в степь коней своих угнала и сама под кучей тряпья своего распластала на земле усталое тело своё. Натешилась вволю, уснула старая. Заскользила по тёмному небу призрачно-серебряная гондола месяца. Синими огоньками тысяч ночников заиграли степные снега. Не увидишь того, что творилось там, в заколдованном кругу бесовской пляски.
Лишь когда побежит от востока светлое утро, свивая перед собой вуаль ночи, постепенно открывая всю доступную взору степь, только тогда увидишь, что натворила пурга. Увидишь на догоревших кострах сожжённых живьём раненых. Заметишь торчащие из земли руки с обрубленными пальцами. Среди разбросанных трупов в их искажённых нечеловеческой пыткой лицах с трудом узнаёшь дорогие черты замученных друзей твоих.
И если смутится дух твой, если леденящий ужас вопьётся в сердце твоё, то беги, скройся, забейся в самую узенькую щёлку жизни! Но если вспыхнет в тебе горячее пламя священного гнева за поруганную русскую душу, за втоптанную в грязь честь русского война, то храни его глубоко в душе твоей, пронеси через степи казачьи, не угаси в суровых отрогах Кавказских гор, унеси с собой и в изгнанье!
Ни за токарным станком завода, ни за рулём автомобиля, ни в глубине чёрной шахты, и нигде, и никогда не расставайся с ним! Им одним и только им смиришь ты бесовскую пляску пурги на необъятных просторах земли русской!
Примечание автора:
13. Упоминаемое мной имя Сеня относится к юнкеру Семёну Козлову, сыну старосты артели носильщиков на Казанском вокзале. До поступления в 3-ю Московскую школу прапорщиков Семён служил телеграфистом на станции "Москва Торговая". Участник защиты Зимнего Дворца. В 1-м походе и до него состоял в подрывной команде под началом поручика Зонненштраля. Убит в России в 1943 году.
Свободное копирование
