МОЯ МАЛЕНЬКАЯ БАМОВСКАЯ ВСЕЛЕННАЯ

(OMNIA MEA – ВСЁ МОЁ)

«Я есть я и моё окружение»

Хосе Ортега-и-Гассет.

«Я люблю смотреть на вещи в своей комнате взглядом постороннего, чтобы лучше ощутить их. От каждого из этих предметов, стоящих на своих местах или раскиданных в беспорядке, будто доносится до меня тонкий, едва слышный голос преданного и покорного существа. Они также неизменны, они привязаны ко мне, а я небезразличен для них. Ведь не  кто иной, как я, создал эту маленькую вселенную с её, казалось бы, раз (и) навсегда заведённым порядком, который просуществует всё-таки недолго: столько, сколько я проживу. Все вокруг меня дышит покоем, терпением и верой в мою мудрость, мудрость и ещё раз мудрость».

Каррадо Альваро. «Взрыв».

^{ВАГОНЧИК}

«ПЗ Типа ОПМ» – так значится на табличке-визитке нашего вагончика. Не знаю точной расшифровки, но для себя эти буквы мы разгадываем так «Полярная защита. Общежитие». Этот вагончик стал для меня жильём здесь, на БАМе. Приехал я и был поселён в одной из комнат первого СПЗ – вместе с двумя банкирами, ревизором бухгалтерии и зам. главбуха – в то славное время, в декабре 1976 года, все они были холостяки, о женах говорили в прошедшем времени (и изредка – в будущем). А в настоящем все гордо именовались холостяками, у каждого в той комнате была только койка, 5 литровая банка из-под болгарских огурчиков-помидорчиков на шатком столе, закуток для умывальника и сам умывальник – с внутренностью, жуткой от какой-то слизи. Как-то я не вытерпел и вымыл его.

Ревизор Захарыч постоянно был в разъездах, и жили мы в комнате вчетвером. По утрам старались не скучиваться у единственной розетки и единственного соска умывальника, а рассредоточивались приблизительно так. Двое торопились в заледенелый туалет типа сортир, один брился, один мылся. Находящиеся в комнате менялись местами, и тут приходили двое с улицы. Двое умытых и побритых получали возможность сбегать на улицу, а начавшие туалет на морозе заканчивали его в комнате.

Потом комната наполнялась четырьмя запахами одеколонов, Саша Кузнецов не выдерживал таких ароматов и закуривал сигаретку, вызывая гнев и мат Ю. Смирнова.

Но вскоре мы торопились в офицерскую столовую, съедали положенное и начинали рабочий день в своих кабинетах, в обед торопились опять в столовую, из столовой мчались в комнатушку, чтобы принять позу покойников – со скрещенными на животе руками, закрывали глаза, умудряясь заснуть, и ещё через сорок минут чертыхаться: дурак тот, кто придумал работу после обеда.

Мне эти засыпания среди бела дня были чужды, и я искренне недоумевал: а зачем спать-то, поди, не вымотались за своими цифирками? Меня уверяли, что этот сон подарен МО, а потому надо использовать.

Честно говоря, большого уюта в те первые дни службы я не испытывал. Койка моя стояла прямо под окном с двумя символическими стеклами – на самом деле было одно, и под утро я обычно залезал под одеяло и не столько от холода, волнами накрывавшего меня, сколько от угольного дыма, почти беспрепятственно задувавшего из котельной второго СПЗ: по утрам ветерок задувал с востока, прямо от котельной к нам в окно.

Жизнь в той комнате, кишащей тараканами, напичканной гвоздями на стенах – комендант Вася до нашего поселения сушил там бельё, с грязными разводами на полу, потолке, обоях, вонючим ведром, постоянной быть не могла, и я без особых страданий принял известие о том, что нас переводят в вагончик.

Вагончиков в городке было много. Стояли они прямо на земле. Почти у всех были сделаны завалинки, засыпанные опилками, во всех круглосуточно топились печки с котлами для отопления, и даже солдаты-истопники были специальные. Немного позже я познакомился с парнями, жившими в таких вагончиках, и познал их жилище. А пока… Пока комендант Вася как-то вечером пришёл ко мне в комнату в СПЗ – оказался почему-то я один – и сказал, что надо переносить вещи в вагон.

Складываться мне долго не пришлось. Мешалось только офицерское обмундирование, полученной мной в изобилии. Но Вася нахватал в руки, под руки почти все, что было надо, и повёл меня в темноте к вагону.

Этот стоял почти в центре городка и был на колесах. В него вели 4 ступеньки деревянной лестницы. Крохотный тамбур, из которого – дверь непосредственно в вагон. Крохотная прихожая, в которой справа – заплёванная и замёрзшая раковина с перекосившимся умывальником. Снова дверь – уже без стекол. Крохотная кухонька с двумя шкафами над столиком, по обе стороны которого мягкие сиденья, на одном из которых  я сижу сейчас. Опять дверь – в жилой отсек. А там – пять постелей одна к одной с малюсенькими проходами, и ещё одна постель – вторым ярусом на мощных болтах. Но было намного теплее – этому я обрадовался. Правда, при всех закрытых дверях, потому что даже в кухоньке была минусовая температура.

Я немедленно выбрал самое дальнее место у трех шкафов, где справа покоилась на уголках полка.

Едва я расположился, как ввалилась куча красномордых, дружно гэгающих и шумных, самодовольных прапорщиков из дальнего батальона – вагон, оказалось, служил гостиницей для приезжих! Они вывалили хлеб, куски сала, чеснок, водку и начали пить – до их поезда было ещё часа четыре.

Я улегся спать, а утром обнаружил, вернее, не обнаружил ни капли воды в той 5-литровой банке, которую предусмотрительно принес из СПЗ. Небритый и немытый, я пошёл на службу. Вечером я осмотрелся подробнее.

Обогревался вагончик четырьмя масляными калориферами и довольно успешно. Стекла были тройными – полярный вариант жилья. Грязь была жуткая – бутылки, обрывки газет, сухари неопределенной давности, а под раковиной стояла переполненная и замерзшая банка, снова 5-литровая. Видимо, самая расхожая здесь емкость. Окурков было с миллион.

Попытался навести хоть какой-нибудь порядок, удалось мне плохо – без веника здесь делать было нечего.

Соседи мои разместились на свободных местах. Одно было занято. Долго мы не видели его хозяина – появлялся он около полуночи, исчезал задолго до нашего просыпания. Это оказался Витя Зимин, старлей из Горина, куда он попал с командования ротой  в ВОСО, под Ленинградом. Здесь он начинал ставить комендантскую службу, а теперь работает в штабе.

Вот приблизительный план вагона. Красным обозначено достижение человечества – хорошая система горячего водоснабжения. У нас она разморожена, а вот в Джамку я видел вагончик, обогреваемый этой отопительной системой – утром проснулся со вспухшей от жары головой и мокрый, как мышь.

Над раковиной – железный бак-емкость, в гардеробе прихожей – сам калорифер, а в жилом отсеке – трубы-радиаторы с естественной циркуляцией воды.

Как можно понять, обогрев вагончика полностью зависит от наличия электричества. На моей памяти две ночевки-зимовки.

Вскоре случилось так, что к банкирам приехали жены. Поступили они более чем паскудно – забрали единственную вешалку, сославшись на разрешение Васи. Смирнов психанул и начал совать им в руки все, что попадалось на глаза. Глаза его блестели от злости, и он сказал: «Нашли, что взять. Все равно, что суму у нищего отобрать». Наглого банкира Сашу Кузнецова пронять было трудно, хотя Мишка Брагин, как я понял, слегка засомневался в правоте своих действий. Но вешалку таки они забрали.

Остались мы в вагоне вчетвером: комендант Березовского гарнизона Витька Зимин, зам. главбуха Юрка Смирнов, ревизор Толик Ковчан и я. Мы довольно успешно рассредоточились по вагону и начали обживать его (см. «Амгунь своенравная»). Как-то удалось купить веник, вместо банки поставили ведро. Как-то сломался сосок умывальника – Смирнов утром, стараясь расшатать его, схваченного ледком, обломил хвостик, но вскоре исправился, принеся в вагон другой.

Вот этой четверкой мы вечерами коротали бамовскую зиму. Иногда Витя приносил в вагон водку или вино, отобранные у солдат в посёлке, иногда мы сами покупали, но пили довольно часто. Вели бесконечные споры-беседы-диспуты, ни к чему путному не приходили и хохотали в конце концов над Захарычем, сумевшим как-то ублажить женщину около 10 раз за ночь. Ему было присвоено звание секслиссимуса, и с ним он исчезал в свои командировки на ревизии.

Окно в окно мы жили с квартирой нашего начштаба Раинского, и как-то В. Зимин предложил окна на ¾ прикрыть бумагой – действительно, лишний раз рисковать не стоило.

Зиму мы пережили, а где-то по весне приехала жена сначала к Захарычу, а потом и к Витьке, и мы остались со Смирновым вообще вдвоём.

Когда с нами жил Захарыч и он не был в командировке, сущим наслаждением было наблюдать его рядом со Смирновым, шагавшим от вагончика или в него. Длинный, словно с проглоченным ломом, Смирнов мерно вышагивал, а сбоку, заглядывая ему в лицо и хихикая, семенил коротенький Захарыч. Ожившие в их образах Дон Кихот и Санчо Панса посетили и стройку века.

Расцветал и засыхал в стеклянных банках багульник, день за днём шло время в вагончике. Вскоре он стал вовсе обжитым: на стенах появилась «Венера» Ботичелли и «Венера» Джорджоне, портрет Сталина и фотография моей жены с сыном. Это в жилом отсеке. А на кухне – иллюстрации из журналов с XXV съезда партии, картина Кривоногова «Берлин взят», а как-то в техбате я «оторвал» солдатский вариант бамовской картины Титова «На просеке», где воины без малейших признаков техники безопасности (это отмечено всеми посетителями) занимались своим бамовским делом. Моим любимым местом стала кухня. Здесь творились мои материалы в разные газеты, очерки на конкурсы, читались книги, журналы, пилось кофе и крепкий чай, а вот сейчас пишутся эти строки. А в одной из пустых банок из-под кофейного напитка пышно лезут перья зеленого лука – витамины нужны даже в вагончике.

Тяжелее было летом. Железная обшивка вагона вбирала, кажется, в себя все солнечные лучи, которых здесь, в отличие от Москвы, изобилие. Не спасала система форточек и принудительной вентиляции – был даже люк с вентилятором! В обед мы раздевались до трусов, как и по вечерам, и балдели от несусветной жары и пыли, проникавшей в вагончик отовсюду. Но всё-таки было неплохо: место бойкое, рядом с СПЗ-I, куда мы ходили за водой из колонки, и вагончик холостяков Лобанова – это одна половина, и Нагорного с Белобровым – это другая половина. По субботам и воскресеньям они звали меня в столовую или ещё куда-то простым бросанием камня в глухую стену вагончика. Именно отсюда мы и начали свою дорогу, когда покоряли Эткиль-Янканский голец в конце мая 1977 года. Отсюда я уехал в отпуск и вернулся из него. Вагончик меня провожал в командировки и согревал после них, когда я зимними вечерами или ночами возвращался, едва ощущая ноги в валенках и руки в кроличьих (или кошачьих?) рукавицах.

А вот по осени случилось не самое приятное. В торец дома Раинского решили строить 4-квартирный дом, и вагончик оказался не у дел. Решено было выкатить его за пределы военного городка, туда, где когда-то был вагончик с телефонной станцией городка «Арфа». И как-то днём меня вызвали со службы, я все бьющиеся и падающие вещи привёл в лежачее состояние, выплеснул воду из ведра и стал ждать КрАЗа, который должен был элементарно зацепить вагон и оттащить, куда полагается.

К тому времени я модернизировал систему канализации вагона. Чтобы не подвергаться унизительной операции выноса помойного ведра, я однажды проделал унизительную штуку. К дну раковины примотал конец трубы, которую через спец. дырку вывел наружу – и можно было умываться хоть круглые сутки, не хватаясь за переполненное ведро, которое к тому же зимой замерзало вместе с содержимым.

Нас выкатили в заросли полыни и другой сорной травы – метров за 50 от старого места. И теперь мы живём здесь. Из окон по утрам, делая гимнастику, видишь убегающую куда-то под сопку, к речке Вели, дорогу, белые шапки Эткиль-Янканского хребта. Солнце снова светит в глухую стену вагончика, всё пытаясь заглянуть нам в окна.

КУРТКА

В самом начале декабря 19.. года, получая на складе от прапорщика Бородича военную форму, я первым делом был наделён полевой: по бамовской трассе скитаться - это вам не по асфальту шмыгать. На виду зимы главной составляющей частью в положенном мне комплекте была зимняя куртка. Это швейное изделие на вате, покрытое хорошим материалом песочного цвета, со светло-мышиным воротником, двумя наружными карманами, спрятанными пуговицами и внутренней планкой из байки напротив застёжки, - видимо, для сбережения груди бравых офицеров от стылых ветров и морозов. Верх планки заканчивался интересной деталью, которая напоминала гульфик. Логичнее было бы, если бы она располагалась снизу куртки, ан нет. Эта часть при повседневном пользовании курткой была без дела, но мне ловко продемонстрировали, для чего она предназначена. При застёгивании куртки её надо было выставить наружу, потом поместить в неё подбородок, а края упрятать под шапку, которая, имея удлинённые уши, тоже завязывалась непростым способом. В свирепые морозы было трудно подыскать более функционально оправданную часть одежды, в чём я сумел убедиться через пару месяцев.
Где-то к концу февраля, в пятницу, завершив командировку «на передовую» пребыванием в батальоне на Сонахе, что в 45 километрах от Берёзового, к вечеру я должен был отправиться домой. День простоял тихий, солнечный. В природе в те дни происходил неумолимый перелом от суровой зимы к едва выраженной, но уже набухавшей весне. Днём было градусов восемь-десять мороза, не холоднее, и снег в укромных местах разомлел, умягчился.
Одет я был достаточно тепло. Та самая куртка, перетянутая портупеей, просторные валенки с тёплыми носками, меховые рукавицы (пусть из кошки, но так свободны, что в них влезали теплые кожаные перчатки), ещё мало обносившаяся длинноухая шапка, теплое бельё с шерстяным трико, казалось, гарантировали мне приятную прогулку по трассе. К тому же весеннее настроение тянуло меня на лирический лад, и решил я вспомнить журналистскую молодость в северо-енисейской тайге. Выйти на трассу, пройти по ней, смакуя открывающиеся картины, слушая весну, дождаться на дороге попутную машину - какой-нибудь бензовоз со скучающим водителем и упроситься с ним до своего жилья. Хотя - какое там упроситься! Он сам тормознёт, видя на белой дороге ходока и предчувствуя нескучную с ним дорогу.
Из Сонаха я вышел на трассу где-то в четыре часа дня. Забегая вперёд, скажу, что сбылась только первая часть моих ожиданий – относительно собственной прогулки. А время привожу для того, чтобы иметь хоть какой-то отсчёт.
Сначала всё было так, как я предполагал. Яркая, радостная тишина, накатанная и блиставшая, какая-то отполированная дорога, солнце, светившее мне в спину напросилось в объектив (я снял-таки несколько кадров: два рельса главного пути БАМа - верного спутника автотрассы), синева неба, сгущавшаяся по мере того, как солнце всё ближе катилось к сопкам за моей спиной.
Чуть ли не насвистывая, почитывая стишки, попинывая куски слежавшегося снега по обочинам, я отшагал час. Было тепло - от радостных впечатлений, от ходьбы. Меня обошли два бензовоза. Тормозить их я не стал - в кабинах было по три-четыре человека. За это время пришлось сделать одно - опустить «уши» у шапки. Всё было нормально.
Так я миновал избу радиста на 5-м или 6-м контрольном километре. Солнце, помню, светило сзади низкими розовыми лучами, и вытягивало мою тень метров на 25 или 30 вдоль по дороге.
Но едва моя тень исчезла - это солнце ушло за сопки - я почувствовал лицом едва ощутимый, но настойчивый и неумолимый встречный поток воздуха. Ветром это назвать было нельзя – просто воздух двинулся мне навстречу, словно его потянуло за собой ушедшее за горизонт солнце.
В Сибири такое движение воздуха называют тягуном. Вот и здесь, на востоке, по вечерам всегда начиналось такое. Издалека, откуда-то с далёкого океана, и тянуло, как в трубу, воздух по долине Амгуни.
Долиной реки это заболоченное пространство между сопками справа и слева я называю условно. Летом это было настоящее длинное, почти бесконечное, болото с бесчисленным числом крохотных озёр, промоин, с вымученными, изболевшимися деревцами неизвестной породы, невесть как оказавшихся здесь, таких же редких кустарников. Их ветки безнадёжно склонены были ниц, а под болотиной всегда была мерзлота, а точнее - вечная мерзлота - это я знал по температуре редких ручейков, сквозь траву, осоку и камыши просачивавшихся к Амгуни.
Одна ситуация, если такой воздушный поток, пусть при 10 или 15 градусах мороза, идёт тогда, когда ты занят каким-нибудь делом. А здесь ситуация была особенная - «дело» заключалось в том, чтобы шагать навстречу неумолимому потоку. И это при том, что температура, как я понял, стала чувствительно падать.
Я решил, что уже можно было голосовать попутной машине и втискиваться в кабину, сколько бы человек там ни было. Но машин не было.
Ни попутных.
Ни встречных.
Небо заметно для глаз густело, и цвет его всё уплотнялся. В нём ещё оставалась какая-то светлость, когда справа, за насыпью магистрали, в темноте завиднелся и потом остался позади вагончик, на котором, я знал, была самодельная табличка «БАМ. Эбгун». Один из разъездов на будущей трассе, где пока жили три солдатика, которые обеспечивали движение рабочих поездов и составов со стройматериалами вперёд, до станции Амгунь, и обратно - порожних.
Я очень легкомысленно, как понял потом, поступил, не завернув сюда. Тем более, что в начале командировки я был в этом вагончике, и в моём блокноте и на плёнке фотоаппарата была информация о дежуривших там ребятах. Наверно, сильна была вера в попутные машины - должны же они идти в Берёзовый. Из какого-нибудь там Джамку, Ясного, Амгуни или даже Баджала.
Вынул одну из последних сигарет. К своему удивлению, с трудом прикурил - рукам, вроде, было нехолодно, но пальцы едва слушались и с трудом сгибались.
И тут я понял, что надо беречь тепло. Непослушными пальцами расстегнул верхнюю пуговицу куртки, отогнул наружу ту самую детальку планки-нагрудничка, погрузил в нее застывший подбородок и снизу завязал тесёмки своей бамовской ушанки, застегнул пуговицу, подтянул на дырку ремень портупеи и снова спрятал руки в перчатки, а потом и в рукавицы. Долго не мог отогреть их и рассердился на рукавицы – пришлось познать цену кошачьей шкурки.
 Курить стало неудобно. И очки пришлось снять. Они запотевали. От тёплого дыхания, которым я наполнил гульфик.
Становилось совсем холодно. Поток воздуха всё леденел и оставался по-прежнему плотен: дул прямо в лицо. Я погрустнел.
Потом у меня в голове прояснилось. Так это случается с пыльноватым и дымноватым летним воздухом в осенние дни, когда, вдруг, откуда ни возьмись, воздух очищается, становится прозрачным, едва ли не хрустальным - так на него действует прохлада. А на меня - крепчавший мороз. Мой разум начал работать и осмысливать все возможные варианты. Не исключались и худшие.
Итак, несколько спичек у меня ещё оставалось. Можно было подыскать место, где есть хворост, какие-нибудь пни, коряги, и развести костёр. То, что ночевать мне здесь, на трассе, не придётся, сначала я был уверен. Потом пришло понимание: кто его знает... А если машины со стороны посёлка Ясного на станцию в Берёзовку так и не будет?
Подыскать удобное для костра место днём было несложно. А сейчас - просто невозможно. Ведь я не видел даже дороги, по которой шаркал своими валенками. Что уж говорить о подходящем месте у засыпанного снегом куста или абстрактной коряги!
Время от времени ногами ощущал, как дорога начинала горбиться. Я понимал: это был очередной мосток через существующий только по весне ручей, или болотину, обойти которую не захотелось строителям автодороги - все лужи-озёрца не обогнёшь. Самое главное было на мостке - не провалиться валенком меж неблизких брёвен покрытия, и порой я уподоблялся канатоходцу: выступал одной ногой вперёд, опробывая очередной шаг, чтобы не ухнуться с мостка в сторону. Но всё обходилось, и под валенками снова ощущался накатанный ровный наст.
Прикуривая в очередной раз, глянул на часы. Шёл восьмой час вечера.
Я начал считать. Если я отшагал - и весьма бодро - три часа, то позади по меньшей мере около двадцати километров. До Берёзового, значит, оставалось не так уж много, ведь до командировки на картах у друзей-двухгодичников в производственном отделе бригады я видел расстояние до Сонаха 30 км, и с этой цифрой в голове я выходил на прогулку. И только теперь до меня дошла истина: это было расстояние по «железке», а не по притрассовой автодороге, которая, конечно же, раза в полтора длиннее проложенных рельсов. Значит, я не прошёл и половины пути.
Это открытие обожгло меня, как прикосновение к заиндевевшему металлу. Я вдруг почувствовал, что «намордник» мой вскоре стал ледяным, хотя изнутри я согревал его дыханием. Снаружи же встречный холод был таким, что влажная байковая ткань сделалась как жесть. Движение воздуха превратилось в ветерок. Слипались ресницы, и время от времени я крепко сжимал веки, ощущая на них прохладу, и на несколько минут ресницы слипаться переставали.
Ночь наступила безлунная, и без очков я видел в черноте неба лишь самые крупные размытые звёзды.
Вскоре и ноги мои дали понять, что теплота валенок - понятие относительное. Время от времени я поворачивался и шёл спиной вперёд: надо было, чтобы согрелись колени и бёдра, а также и иные не менее важные органы.
Теперь я уже был согласен не только на попутную машину, но и любую встречную. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь увидел меня здесь в этом беспомощно-дурацком полузамёрзшем состоянии и не оставил один на один с дорогой, морозом и ветром.
Я прошёл ещё час, всё время напряженно вглядываясь в небо впереди. Вот-вот, мне казалось, завидится вверху отдалённое, пусть слабое отражение огней Берёзовки. По времени и километрам я уже должен был подходить к своему посёлку.
Но не было никакого свечения ни в небе, ни малейшей в душе надежды.
Руками я уже не размахивал, а колотил их друг об друга, и коффр безучастно болтался на правом плече, раздражая частым соскальзыванием. И я перекинул ремень через голову, как носят свои сумки почтальоны.
Лениво, без всякого вкуса схрумкал несколько кусочков сахару, прихваченных у Коли Сорванова. Бегунам на стайерских или марафонских дистанциях, наверно, это тоже надо для восстановления сил своих.
Насчёт восстановления сил сахаром у меня в памяти всплыла давняя история, воспоминание о которой меня чуть согрело. В тот год во время вступительных экзаменов в МГУ я жил в главном здании университета на Ленинских горах. Кажется, это была зона «В», этаж двенадцатый. Нас, двух абитуриентов, поселили в блоке, где была ещё одна комната, в которой время от времени появлялся студент-старшекурсник. Мой сосед, Володька из Харькова, благополучно провалил первый экзамен, сочинение, но не съехал домой, а продолжал болтаться по Москве и жил в комнате.
Как-то очень ранним утром, а может, поздней ночью, в нашу комнату постучали. Стук был осторожный, но напористый. «Кого там чёрт принёс?» - пробурчал Володька, а я уже взялся за ключ, повернул его и приоткрыл дверь. В коридоре горела лампа, и я узнал соседа-старшекурсника. Страдальчески-просяще он заговорил о нескольких кусочках сахару, кивнул на свою комнату и полушопотом сказал, что его подруга в постели требует ещё раз, хотя он уже дважды сделал то, что полагалось. «Силы надо быстро восстановить», - объяснил он свою ситуацию.
Сахару, конечно, я ему дал, и повернул ключ. Володьке в темноте я разъяснил проблему соседа, мы поразмышляли на эту тему и посмеялись над тем, что надо было сказать соседу. Володька предложил свой вариант ответа незадачливому любовнику и выдвинул лаконичный лозунг: «Или все или никто!» и заверил, что гостья была бы довольна. Мы ещё посмеялись, и я уснул: на утро была назначена консультация перед устным по литературе и русскому, и пропускать её мне было нельзя.
После консультации я застал Володьку в постели. Он выглядел разомлевшим, сытым, хотя на завтрак не ходил. Рассказал, что утречком сосед, пообещав подруге принести что-нибудь из столовой, исчез, его гостья столкнулась в прихожей с Володькой, и он пригласил её к себе. Появившемуся позже соседу он через дверь крикнул, что кто-то ушёл - он, дескать, слышал хлопнувшую дверь, и продолжил насыщать нежданную гостью тем, что у него было. А потом и выпроводил.
Итак, сил я себе немного восстановил и продолжил путь. Не скажу, что я был перепуган до смерти. Я всё-таки был уверен, что из Ясного, посёлка мостостроителей в 80 км от Берёзового, к поезду, уходящему в Комсомольск в половине третьего ночи, обязательно должна быть машина. Была пятница, и моих шансов на машину было больше, чем в обычный день недели. Я почти проклял своё решение идти по трассе и надеяться на случайную машину. Представил себе, как бы мог спокойно сидеть с Колей Сорвановым в его вагончике, попивать чаёк, а может, что покрепче и даже точно, что что-нибудь покрепче. Вот в такой ситуации начинаешь ценить, как к месту была бы чарка водки, нет, лучше прямо полстакана, или даже стакан - он весь ушёл бы на согревание.
А я всё шёл и ждал попутной машины, и всё ждал.
Сквозь шапку я слышал шуршание валенок по дороге. Изредка снег начинал похрумкивать. Это означало, что я сошел с проезжей части и брёл по её краю. Я тотчас выбирался на верный, гладкий, путь. Иногда останавливался, чтобы послушать тишину зимней ночи, даже приоткрывал рот, вонзая свой слух в чёрное безмолвие. Но всё оставалось без изменений.
Только вот в такую кромешную ночь глаз человека способен уловить тонюсенькое, более ощутимое лишь интуицией, свечение неба. Так бывает, когда где-то далеко, очень далеко, идёт машина. Ещё не видишь света её фар, и нескоро его увидишь, а вот свечение неба уже изменилось. И это вполне ощутимо. Не столько, повторяю, глазами, сколько каким-то другим органом чувств. Может быть, даже кожей.
Я завертел головой, приободрился, но свечение это нимало не усиливалось, но и не гасло. Оно просто было, и я уже отнёс его на отражение зыбких звёзд и усиление их света в морозном воздухе. Или отсвет дальнего полярного сияния?
Шёл я вперёд и шёл. Свечение оставалось. Потом я списал его на отражение зарева огней над Берёзовкой и заставил себя не думать об этом. Надо было идти вперёд, надеяться только на себя, на свои ноги, на свой организм.
Я повернулся спиной к ветру и прошёл несколько шагов в обратном направлении. И понял, что свечение это поусилилось. Я не мог понять, откуда оно происходило, и это меня раздражало. Ни гула машины, ни её фар мне не послышалось и не увиделось. Но очевидно было одно: эта некая блёклость неба нарастала.
Я остановился, повертел головой и - позади себя – вдруг! - увидел два крохотных, как укол иголки, огонька, невысоко над землёй, то и дело прятавшихся за невидимыми преградами. Исчезавших и снова появляющихся - робко, медленно, казалось бы, беспомощно, но неумолимо и неотвратимо. Я так впился глазами в этот свет, что он показался мне едва ли не слепящим, и я был вынужден даже отморгаться, чтобы глаза вернулись к ощущению размытых звёзд.
Только тут я уверовал в своё спасение. Пришло оно раньше, чем приближалась возможная машина со стороны Ясного, и не знал я только, что же наплывало из темноты.
Я шагал дальше, согретый новым пластом ощущений, из которого вдруг потянулся росточек надежды. Я ждал приближения огней. Пусть бы это длилось бесконечно долго, потому что знал, что это всё равно когда-нибудь кончится. Я испытывал себя снова и снова, не давая себе оглядываться слишком часто. Я ждал разгадки внезапной картины.
Когда я оглянулся в очередной раз, то не услышал так ожидаемого дальнего гула машины, и сердце моё ёкнуло. И тут же встрепенулось: я услышал визжащий тонко и с переливами сухой, пронзительный звук расплющиваемого на стальных рельсах инея, редко перебиваемый глухими ударами колёс на стыках рельс. И всё понял: рабочий поезд с конечной станции Амгунь, похоже, шёл порожняком - звук состава был не тупой, как у гружённых вагонов, а звонкий. Идёт в сторону Берёзовки. Разъезд Эбгун он уже миновал.
Двуглазый тепловоз нагонял меня неторопко. Мне даже показалось, как трудно ему катить перед собой этот вал света, наполняя пространство между сопками по берегам Амгуни. Когда между нами осталось метров сто, я рванулся вправо, с дороги к насыпи железнодорожного полотна. Эти 50-60 метров я преодолевал с удивительным азартом, упорством и отчаянием. Проваливался в снег, набирая его в валенки, падал, спотыкался о кусты, засыпанные снегом, о коряги и валежины, снова поднимался и устремлялся к спасительной насыпи.
И вот я на ней. У меня недостало сил задрать лицо к кабине, что-то пытаться кричать или махать руками. Из кабины тепловоза предстала, наверно, нечастая вдоль трассы картина: стоит у ночных рельсов скрюченный офицер в куртке, валенках и заиндевевшей шапке, обрамлённой куржаком, и не голосует, а просто стоит, давая знать, что он здесь, что с ним что-то случилось. И этого должно было стать достаточным для машиниста, чтобы сделать хоть что-нибудь для голосующего офицера на трассе будущего БАМа.
Но увы! - я не услышал звука торможения состава. Мимо проплыл тепловоз, обдав меня волной мазута, и двигались за ним пустые вагоны, платформы, вертушки.
Я ожидал всего, но не такого! Если и было что во мне незамёрзшего, оно заледенело от ужаса того, что я могу снова остаться наедине с морозом и ночью. Не будь я таким замёрзшим, я бы, наверно, выглядев подножку в наплывающих вагонах, рискнул бы забраться на неё, вцепиться в поручни на крайний случай - скорость была не больше десяти километров в час. Но я понимал, насколько этот было бы бессмысленно в этот момент – скрюченными пальцами, да ещё в рукавицах и толстых перчатках, конечно же, мне не уцепиться за поручни, не удержаться, и тогда... Тогда - простите и прощайте, близкие. Да и далёкие.
Волны леденящего воздуха обдавали меня со всех сторон, а я бессмысленно пялился в грохочущее мимо меня железо и пытался придумать, что же мне предпринять.
Состав показался мне необычайно длинным - я таких на этом участке трассы ещё не видел. Перестукиваясь на стыках, из темноты надвигались и катились мимо всё новые и новые платформы, цистерны, хоппер-дозаторы.
И снова из дальнего далека мне улыбнулась фортуна. То есть Бог распорядился, и состав стал тормозить. Остановился он, когда мимо меня оставалось прокатиться двум или трём платформам - это я понял по звуку колёс в конце состава. Заскрежетали тормоза, и я заковылял вдоль поезда. Уже тогда я смог понять, что сделаю неправильно, если попробую бежать до тепловоза, где меня ждало тепло и, наверно, сигарета из испачканной пачки машиниста. Я решил взобраться на первую попавшуюся площадку. И нашёл её, и вскарабкался, собрав в руках едва ли не последние силёнки.
Попытался изобразить свист, хотя понимал, что машинист его не услышит, тем более что свист не получился. Замёрзшие губы не слушались, а в тепловозе всё ждали, когда же я подбегу к его подножке. «Трогай, родимый», - просил я машиниста про себя. «Ну же, трогай».
Прошло несколько минут. И вот тепловоз посвистнул три раза, дрожь и лязганье буферов продёрнулись по составу, неумолимо приблизились к моей платформе, и я поехал!
Радовался я, как оказалось, преждевременно. Меня стали обдавать волны такого холода, что из стоячего положения, которое я занимал, вцепившись в поручень, надо было искать более компактную позу. Попробовал присесть, но колени мгновенно заледенели, и я попытался прикрыть их рукавицами. Получилось это плохо. Я пытался прилечь на один бок, но куртка была слишком коротка, и снова пришлось сесть спиной по направлению движения и рукавами куртки прикрыть колени.
Задувало под низ куртки, волнами холода обдавало лицо. Снова на себе я испытал тот термин, который использовал в одном из репортажей со строительства моста через Амгунь на 228-м километре Восточного БАМа. Тогда я назвал его «Баллы жёсткости» и долго отстаивал заголовок перед редактором газеты капитаном Юрой Павленко, ссылаясь на то, что в экстремальных условиях состояние атмосферы измеряют не градусами по Цельсию и ветром “метры в секунду”, а “баллами жёсткости”. То ли я об этом читал где-то, то ли выдумал, но, помню, на тридцатиметровой высоте рядом с бойцами-мостостроителями сполна познал эти самые баллы. С той, правда, разницей, что после получаса торчания на верхотуре, над белой ледяной лентой реки, рядом с монтажниками, внизу меня ждала теплушка с полыхающей печкой, вкусная сигарета и стакан с ещё более вкусным крепким чаем.
От этих воспоминаний я едва не потерял сознание.
Ехать мне, как я считал, полагалось километров 12-15, а при бодрой скорости хотя бы в 30 километров это значило, что мучаться мне полчаса. «Спокойно», - сказал я себе всесильную фразу, в детстве услышанную по радио от космонавта Николаева, и стал думать о том, что меня ждёт в вагончике. Я даже “оправдал” машиниста, который не стал сразу тормозить вагоны: или состав шёл на подъём, или притормозить такой длинный поезд было делом непростым.
Вагоны и платформы швыряло изрядно, и меня вместе с ними. Пришлось взяться одной рукавицей за какую-то железяку, чтобы не свалиться с площадки.
Шуршали-визжали колёса вагонов, плющившие собой иней, постукивали на стыках, гулом отдавались удары, когда под рельсами проскакивал очередной мостик, и плыла навстречу Берёзовка.

^{ПОРТФЕЛЬ}

Он и сейчас у моих ног – мой черный грубокожий друг, как черная собака, мой верный друг в моих скитаниях как по стране, так и за пределами ее.

Короткой и бесславной была жизнь его предшественника. Где-то к концу четвертого курса, весной 1972 года, я почувствовал необходимость иметь портфель. Уже не знаю, что было в этом желании – то ли к тому времени изрядно поизносился мой неизменный кофр из коричневой кожи – именно с ним пройдены были первые студенческий годы, стройотряд, практики в Ростов (и по области), в Ставрополь (и по краю); то ли это было жутковатое и сладкое предчувствие времен, когда надо будет носить черновики диплома, а потом и сам диплом (ведь ждал я того времени!), то ли была какая другая причина. Но что интересно: в марте 1972 года я оказался в Таллинне, и там, присматривая портфель, вдруг четко решил купить такой, чтобы без перегородок внутри, чтобы можно было спокойно положить фотоаппарат – и это меня в тот момент заботило.

И я купил тот, который был по студенческому карману. Пусть без претензий на шик или потрясное удобство – но необходимый мне, отвечающий всем моим потребностям. Кажется, был он по цене 12 руб.

Из Таллинна я заявился с портфелем.

Уже в первую случившуюся субботу А. Ткачев, провожая кого-то за полночь, зачем-то прихватил мою покупку (кажется, в нее поместили не выпитую в Д-638 бутылку какого-то вина).

Я проснулся утром и Ткачева нашел спящим. Портфель он, конечно же, оставил в такси. Насколько мне помнится, Сашке было не до портфеля: он поругался с подругой, которую провожал, и вопрос (робкий) о П. вызвал у него едва ли не истерику.

И тогда через месяц во «Власте» я приобрел вот этого своего товарища в путешествиях. Меня устроила его грубая свиная кожа (но натуральная), скромная внутренность и явная прочность. Подспудно я тогда уже предчувствовал массу дорог, и в них мне нужен был попутчик, на которого можно было бы положиться.

Наши путешествия начались с полевых лагерей от военной кафедры в жарком августе 1972 года. Там портфель простоял в кладовой, где мы побросали свои гражданские вещи и облачились в солдатскую форму б/у, среди них были гимнастерки и военного времени.

Потом мы поехали в Чехословакию, и мой ручной друг проделал со мной весь маршрут: Москва – Прага – Карловы Вары – Пльзень – Прага –Острава – Братислава – Москва. После этого круиза мы с Валеркой Ведрашко рванули отдыхать в Молдавию. Приехал оттуда – и в портфель легло направление на практику в Петропавловск на Камчатку. По пути, в Хабаровском аэропорту, портфель покорно служил мне две ночи подушкой.

Он обретал боевые шрамы, но не старел. Старость у него началась на пятом курсе в Москве, когда в него помещалось до 12 бутылок – пива, вина, водки – в зависимости от замысла. И он покорно хранил тайну, когда ехал в 111-ом или в 119-ом автобусах, в метро, стоя на полу; когда его проносили мимо вахтера, полного бутылками (12 штук!), ручкой крепко вцепившись в мою, Гришки Дементьева или Сашки Ткачева ладонь.

В зимние каникулы пятого курса портфель выдержал перегрузки по возвращении из дому – в нем уместилось много банок с вареньем.

Потом, как и было запланировано, в нем болтались сначала отдельные черновые листы диплома, потом поболее количеством, и вот наконец два экземпляра диплома, глупо оставленные на кафедре и в результате утерянные (благодарю Господа, что черновик не выбросил).

Портфель стал свидетелем совершенно потрясной сцены по весне 1973 года. Из 111-го автобуса на остановке «Проспект Вернадского» я вытащил своих попутчиц: Томку Городнову, Вальку Шабанову и Юльку Некрич – стояла разгульная весна, на газонах в скверах у МГУ дотаивал снег, асфальтовые дорожки уже были сухими и белесыми. Солнце насквозь пронзало березовые аллеи, согревало лапы елей и, когда мы выскочили из автобуса, ласково коснулось наших лиц.

Мы неторопко шли вверх, к МГУ. Уже миновали перекресток Университетского проспекта с улицей Лебедева и продолжали говорить ни о чем. От МГУ, из березовых аллей, прошла одинокая девушка. Узнать её я не смог бы при самом горячем желании – я скинул очки и близоруко радовался весенним лучам и голубому небу.

Наша компания уже разошлась с ней метров на двадцать, как я услышал слабый оклик: «Петров». Я обернулся и без очков узнал мою давнюю московскую знакомую – Галку Ноговицину. Я пробормотал глупое извинение спутницам и рванулся к ней навстречу. Где-то по пути портфель предусмотрительно выскользнул из рук, и мои недавние попутчицы увидели картину: я мчался к незнакомой (для них) девушке (конечно же, намного более симпатичной, чем они) и закружил ее (или только кажется?) Обиженные «подруги» решили, что у меня было запланировано свидание с кем-то, в чем меня в тот же вечер пытались уличить. Но это было так же наивно, как утверждать, что наша первая встреча с Галкой была тоже запланирована. Но это так далеко, что сейчас вряд ли можно об этом говорить.

Значит, так. Мы встретились с Галкой. Она гуляла здесь, потому что любила эти места и часто здесь бывала. Но за студенческие годы это была единственная нечаянная встреча с ней – наверное, потому что для студентов МГУ окрестные парки почему-то не являются излюбленным местом гуляний. Склон у Москва-реки уж куда ни шло…

Так вот. Портфель, вскоре поднятый с талой земли газона, словно радовался нашей встрече – он то и дело подпрыгивал в руке, совершая в воздухе легкомысленные движения, аналогичные тем, которые присущи более школьным портфелям. Уж не знаю, но встреча та, наверное, была одной из самых важных для нашей жизни с Галкой, моей теперешней женой…

Впрочем, не об этом мой сказ.

Верный друг мой стал свидетелем моих не самых сладких минут, когда я в полнейшем, в абсолютном одиночестве уезжал из Москвы в июле 1973 года.

Потом перипетии в командировках по Северо-Енисейскому району, когда мы мерзли на тамошних трассах зимников, а потом согревались в теплых кабинах попутных машин. И Брянка была, и Пит-Городок, и Вангаш, и Тея. В портфеле тряслись по дорогам бритва, мыльница, зубная щетка, полотенце. Бывали в нем и газеты, и мокрые еще отпечатки после фотолаборатории, и ягода, и грибы, и книги, и письма, и бутылки, и хлеб, и белье в баню.

А в декабре 1974 года мы с портфелем поехали на Кубу. Уже с Кубы мы были в гостях у Галки, потом снова Северо-Енисейск. И снова Москва – до октября 1976 года, потом БАМ, снова Москва и Сочи летом 1977 года.

Израненный, много повидавший, он лежит сейчас у моих ног, как верная собака…

^КРУЖКА

Сосуд, из которого я только что хлебнул кофейку. Она – память о первой командировке в феврале прошлого года в Сонах, о комсомольском секретаре там Коле Сорванове. Мы увиделись с ним на КПП, где он тогда дежурил. Я протирал стекла очков и выкладывал, кто я есть и зачем сюда прибыл. Коля не менял позы за стеклом и с непонятной сначала полуулыбкой продолжал читать письмо и слушать меня. К концу своего доклада я глупо понял, что это нас где-то через 2-3 недели после моего прибытия знакомил на комсомольской конференции (или активе?) редактор газеты, сказав: «Вот Коля Сорванов. Он хоть и прапорщик, но секретарь лучшей комсомольской организации батальона». Коля раскрыл крупный свой рот в крупнозубой улыбке и крупной своей рукой хлопнул редактора по плечу: «Ну уж, Петрович, не сочиняй».

Высокий, широкоплечий, он не был могучим. В нем все равно оставалось что-то от худощавости – может, от неполного лица. Говорил и смялся он громко, искренне, и мне всё хотелось увидеть его в кожанке где-нибудь среди комиссаров двадцатых годов.

Уже потом, немного узнав его характер, я часто ассоциировал «Яростный стройотряд» в исполнении Градского с Колей Сорвановым, потому что даже самые грустные вещи, о которых он говорил, были покрыты яростным цветом. Он сменился с дежурства, и вечером мы пришли в его одинокую, какую-то несобранную квартиру. Жена по требованию тещи уехала рожать на большую землю, когда они жили ещё в вагончике, и Коля по-холостяцки яростно жил, твердо намереваясь после неудачного захода всё-таки поступить в военное училище.

Вот у него-то я увидел целых три или четыре кружки и попросил одну – стаканы, покупаемые в магазине, не были созданы для того, чтобы в них наливать чаек или кофе из джезвы. Едва я заикнулся об этом, как он уже бросил открывать банку тушенки и, схватив стиральный порошок, уже отмывал над умывальником кружку, ставшей из коричневатой вдруг слепяще белой. Так для меня отпала необходимость следить в нашем магазине за наличием такого важного в холостяцком быте предмета.

Пока он разделывался с банками тушенки, сыру, с головками луковиц и булкой хлеба, я успел посмотреть несколько его мутных фотографий, на которых просматривалось лицо его чернявой жены – то в шали на фоне вагончика, то в халатике дома.

Потом из коридорчика Коля внес бутылку с зелёной наклейкой, и бутылка покрылась белым налетом изморози. Водка была тягуча, как подсолнечное масло, и неслышно вливалась в только что отмытую кружку и другую, подернутую коричневым налетом внутри.

Кружка доехала со мной в Берёзовый. С Колей мы встречались ещё много раз. Я слышал его яростные комсомольские выступления на собраниях, его яростные исповедания о неудаче при поступлении и яростные слова в адрес тещи. Мы слушали с  ним и Мозговым Юркой магнитофонные записи песен лесника и его жены, сидевших в лагерях в здешних местах – их домик разделялся речкойСонахом от батальона, судили-рядили о современной совести партийцев и отношении к работе.

А летом, точнее, к осени 1977 года, перед самым моим отпуском Коля Сорванов уволился из армии: поехал налаживать семейные дела – они с женой любили друг друга, а теща в таких случаях была не в счёт.

КИПЯТИЛЬНИК

 Эта тетрадь мне показалась достойным вместилищем для осуществления необычной идеи, но сама идея рождена была самым обыкновенным кипятильничком на стакан воды.

Он и сейчас, вот только что, сослужил свою незаметную, но необходимую службу – в джезве я вскипятил полстакана воды, заварил кофе и наслаждаюсь писанием. А кипятильничек снова обвис в своей неизменной позе на стене у стола – его полутораметровый шнур перехвачен петелькой посередине, петелька накинута на гвоздо́чек над столом так, что бы ни вилка, ни потемневшая спираль не суетились на столе, а спокойно провисали от него в десяти сантиметрах. А розетка – вот она, над уголком стола, прямо над джезвой. И когда вода начинает закипать, розетка покрывается мелкими капельками воды – отпотевает от усилий. Впрочем, не о розетке речь.

Здешний кипятильничек появился в декабре 1976 года, сразу после первых бамовских денег. Покупки из магазина я тогда нес в эмалированном тазике. Вместе с кипятильничком в нем лежали пачка стирального порошка, сапожная и одежная щетки, стакан, столовая ложка, сапожная вакса и еще что-то, сейчас уже не припоминаемые.

Кипятильник – изобретение человеческое, думаю, намного более позднее, нежели электрические чайники и самовары. Наша дорожная стремительная жизнь дробит крупные предметы – так сделан самый младший брат электронагревательных приборов. Суета и скорости, масса командировочных – вот причины, способствовавшие его изобретению. Далеко не во всяком гостиничном номере найдёшь чайник, чтобы погреться, душу оттаять от дороги в стандартных осточертевших комнатах. Но почти всюду можно найти розетку, и тогда дорожный человек извлекает одну из своих дорогих вещей – кипятильник, сует его в стакан воды, вилку – в розетку: грейся, чаек!

А мало ли в городах – больших и малых – холостяцких квартир и комнат, где кипятильнички несут свою верную службу, помогают своим теплом на минуту согреться одинокими, сэкономить их время, и так никому не нужное и не дорогое в одинокой жизни: по утрам, в обед и вечерами. Живую картинку на этот счет я мог бы нарисовать быстро и не одну.

Так вот, купил я К. Был он дальним потомком того, что в Северо-Енисейске нес свою исправную службу зимами 73-74 и 74-75 гг. Мне и сейчас видится комната наша с Марининым, две койки вдоль по стенам, стол между ними, под окном. И