Мой отец - 8

Да, несмотря ни на что, Россия была дорога отцу. Он пишет мне об этом, кратко и ярко, как всегда, после одного из своих путешествий:

"...У меня начала развиваться ностальгия: я, подобно Тургеневу, начал изнывать по "редьке, каше, квасу, бабе" и пр. Я оставил заграницу без сожаления и приехал домой с удовольствием. Хоть еврей -- я страстно люблю "матушку Русь", я чувствую себя хорошо только здесь. Мерзость везде есть: но, конечно, ничего не может быть хуже чужой мерзости: тут она хоть своя, и знаешь, что хоть что-нибудь можешь сделать против нее".

И, действительно, он все время "что-нибудь делал против нее". Тут не мне бы, его дочери, а настоящему летописцу истории русской адвокатуры надо писать и говорить о том месте, которое занимал отец как политический защитник. Этому была отдана вся его жизнь. И сколько жертв его удивительное красноречие в свое время буквально чудом вырвало у смерти -- пусть перечитается в "судной книге" его жизни. Его дела о ритуальных убийствах, о погромах, о "Пруте" и пр. заслуживают отдельного изучения. Писал он мне о них сдержанно, как вообще о себе. Но никогда он не отказывался от самого безнадежного политического процесса, многие из них вел безвозмездно, не знал ни отдыха, ни срока: сегодня Одесса, завтра Нижний, оттуда Петербург, оттуда Гомель, опять Одесса, Варшава, какое-нибудь "местечко"... Часто он по неделям не выходил из вагона, не знал, что такое ночлег в собственной кровати, и с добродушной усмешкой не без грусти цитировал: "То ли дело рюмка рома, ночью сон, поутру чай... То ли дело, братцы, дома... Ну, пошел же, поезжай". Усугублялась трудность его поездок тем, что он болел болью своих подзащитных и всей кровью готов был спасать их. Он откликался на горести общественные с такой же силой, как на личные.

"...Я нахожусь в совершенно угнетенном душевном состоянии, -- писал он, -- благодаря кишиневскому погрому... Это нечто безобразное, ужасающее. И действия, и поведение властей до, во время и после погрома -- неслыханные. Полиция, губернатор, следователи, прокуроры, министры, "сам" -- всех под суд! Произвол, бесправие, ложь, подлость, все тут. Не знаю, успокоит ли меня лето в природе, но это все-таки, что может благотворно подействовать на душу. Вот уж именно -- "все люди да люди -- хоть бы черти попались!"

Из Воронежской деревеньки:

"Не успел я уехать сюда, как пришла отчаянная депеша из Севастополя: на 23-е назначено дело "Прута". 44 матроса -- по законам военного времени... Бросаю все и в несосветимую жару лечу в Севастополь. Обвинение отчаянное: матросы взбунтовались, убили офицера и боцмана, овладели кораблем, пошли на соединение с "Потемкиным", не нашли его... и вернулись в Севастополь, сдавшись "на милость" правительства! Суд продолжался 7 дней. Мы заседали в глухом углу, в 5 верстах от города, изолированные от всего мира, окруженные семьюстами штыков! Председатель все время жалуется, что ему подобрали "ad hoc" состав судей: "звери, а не люди..." В течение всего времени нам то сообщают, что выписывают палача, то, что заказывают гробы... Прокурор требует смертной казни для 22 подсудимых. Защита -- капитан (по назначению), помощник присяжного поверенного из "вексельных" -- и я! Между подсудимыми -- 3-4 замечательных человека. После семи дней суд совещается целый день и выносит: 15 оправдательных приговоров, 9 мелких наказаний, 15 каторг и 4 расстрела, но с ходатайством о замене смертной казни каторгой. Уезжаю в деревню: хочу отдыха, покоя... Телеграмма: прокурор подал протест -- и надо ехать в Петербург, в Главный Суд. Куда, к черту, мой отдых! Тебе нетрудно вообразить себе, что я переиспытал за Севастопольское сиденье... а что еще дальше будет?.."

Таков был всегда летний отдых моего отца. Не считаясь с годами, с нездоровьем, с усталостью, он самоотверженно отдавал себя всюду, где надеялся вырвать хоть одну жертву у своего врага. И это знали и ценили его подзащитные. Без преувеличения можно сказать, что не было такого медвежьего угла на юге России, где не было бы известно его имя. В глухих местечках юго-западного края жертвы местных властей, в безысходности своего отчаяния, вспоминали: "Куперник"... И при этом имени являлась надежда. Это имя было окружено легендами: Куперник на все откликается. Куперник все может... Если еврея выбросили из лесной дачи или из деревни, он, захлебываясь, выкрикивал: "Куперник... есть Куперник... айда в Киев..." Если крестьянина лишали надела, если, пользуясь его темнотой, его пускали по миру, если пан, памятуя "невозвратное время", расправлялся на конюшне с подозреваемым вором, крестьянин таинственно сообщал "жинке": "Пойду в Киев до Куперныка... сказывають -- як батько жалие нас..." И шли. Я сама слыхала на юге выражение: "Где Бог отступился -- там еще можно к Купернику пойти".