Последний акт - 23

6.VI.69. Трудно смириться с концом журнала. Как человек, кот/орый/ так зажился, что стал верить в свое бессмертие.

Вчера Дем/ентьев/ гов/орил/, что надо уговорить Мишу, Алешу — не трепыхаться, не писать коллективн/ых/ заявлений и проч. А я, видно, плохой товарищ — жаль мне Мишу, но думаю, без коллективн/ого/ ухода мы не обойдемся — иначе срам. Срам уже само решение Тр/ифоныча/ — сдаваться без всякой попытки сопротивления. Так надо хоть нам придать этому делу некоторую звонкость: редколлегия уходит в полном рабочем составе...

Миша без колебаний согласился со мною, и мы пошли разговаривать к Марьяму. Он думает так же. У него я продиктовал текст нашего заявл/ения/: «В связи с уходом А/лександра/ Т/рифоновича/ с поста гл/авного/ ред/актора/ просим освободить нас от обязанностей членов редкол/легии/». Мы подписали это втроем.

Решили: в понед/ельник/ провести редколлегию по всей форме с двумя вопросами: 1) заявл/ение/ об уходе — в случае подачи Тв/ардовски/м своего заявления, 2) о поэме в 6 №.

В ред/акции/ Миша возится с № 5. Плимак и Реформатская окончательно сняты. У Лисичкина выгрызли 3 полосы. Поставили в этот № еще ст/атью/ Кин[1] и мои восп/оминания/ о Марке (Щеглове[2]. — С.Л.). Сегодня Эм/илия/ попросила убрать имя Солж/еницына/, и пришлось его заменить заранее подготовл/енной/ фразой. Успеет ли № выйти?

Днем позвонил А/лександр/ Т/рифонович/ и просил меня, Ал/ексея/ И/вановича/ и Мишу приехать, «чтобы обсудить все еще раз в спокойной обстановке». Добрый знак, он, видно, не слишком уверен в своем решении.

Приехали в 5 часов, сели чай пить и долго не могли начать разговора. Ал/ексей/ Ив/анович/ передал ему письма, принесенные сегодня в редакцию, — три письма с тревогами о его уходе и просьбой остаться. Он проглядел их, отложил в сторону и принялся угощать копченым балыком из Гурьева. Разговор о балыке, о погоде, природе...

Я не выдержал и сказал: «Ну что же надумали, А/лександр/ Т/рифонович/?» Он ответил, что его решение остается в силе, он сочинил более «радикальное» письмо — пусть его прочтут и решают, что делать. «Только выкиньте из головы, что ж/урна/л можно сохранить. И теперь скажу вам доверительно: меня снимают не за ошибки «Н/ового/ м/ира/», а за письмо о чехосл/овацких/ событиях. Нет более острого полит/ического/ вопроса, сейчас он решен окончательно, и вот кара».

Тут я вступил, сказал, что нами составлен документ, подписанный по доброй воле всеми членами редколл/егии/, и что мы уходим ровно через 2 часа после того, как он пошлет свое письмо Вор/онко/ву. Но спешить с уходом — это ошибка, слабость, это повод для ликования всех неприятелей «Н/ового/ м/ира/» и горя для добрых людей. Пусть даже ж/урна/лу не жить, но уходить надо иначе. Если напишут «ушел по собст/венному/ желанию», все будут разочарованы, далеко не все поймут, что сняли, а распинать задним числом все равно будут, это неизбежно. Будет в «Н/овом/ м/ире/» под нов/ой/ редакцией сразу же передовая статья, где всех нас обольют помоями, — и это в любом случае.

А что, если все это лишь зондаж, интрига, интрига, затеянная между 3—4 аппаратными людьми? А там доложат: сам видит, что не справляется.

На А/лександра/ Т/рифоновича/ произвели впечатление и наша решимость, и известие, что секретари С/оюза/ П/исателей/ — Салынский, Озеров[3] — ничего об этом деле не знают. Не надо ли потребовать обсуждения на Секр/етариа/те? Пусть уж снимают там, заодно объяснив ошибки. Пусть все, и Федин в том числе, лично проголосуют за снятие Тв/ардовского/.

Это предлож/ение/ Тр/ифоныч/ не отверг, но пошел в кабинет за своим письмом, чтобы прочесть его нам — в виде последн/его/ аргумента в пользу своего решения. В письме — лирич/еские/ восп/оминания/ о 15 годах в журнале, давших ему удовлетворение, отказ принять должность в С/оюзе/ П/исателей/, что А/лександру/ Т/рифоновичу/ казалось особенно звонким, и т.д.

Все очень слабо, даже жалко. Он и сам читал неуверенно; посл/едние/ слова — «надеюсь еще быть полезен родине и партии своим пером» — прожевал вообще кое-как, смущаясь их тона.

Я сразу сказал: это написано оч/ень/ слабо, Ал/еша/ заметил, что В/оронков/ даже передавать не станет, а положит бумагу под сукно. Я снова пытался ему напомнить, что В/оронко/ву нужен «любой» текст, лишь бы просьба об отставке. Хоть ругай матерно самого В/оронко/ва в этой бумаге, важен ему результат, а не слова.

Тр/ифоныч/ защищался уже совсем слабо, и видно было, что с облегчением отказывается от неудачн/ого/ письма в пользу нов/ого/ решения.

«М/ожет/ б/ыть/, и не писать, а позвонить в понед/ельник/, что я желал бы обставить это дело с минимумом демократизма — я прошу созвать Секр/етариат/ с редколлегией, обсудить нашу работу, проголосовать — и тогда уйти». Я советовал ему даже не звонить до конца отпуска, а ехать в Пицунду и звонить по возвращении. Пусть у В/оронко/ва болит об этом голова, а не у него. Времена сложные, торопиться не следует.

На том и расстались, довольные друг другом. Я был почти счастлив, хотя, по существу, ничего особенно хорошего нас в этом случае не ждет. Тр/ифоныч/ тоже был явно доволен. «Хорошо, что вы приехали и мы этот вопрос заново перепахали».

О поэме гов/орили/ тоже. Я сказал ему, что в понед/ельник/ проведем поименное голосование, но уже видно, что большинство считают нужным отправлять в цензуру. Он не возражал.

Пусть с ней и придет беда, но будет хотя бы ясно, за что гибнет журнал.

В конце Тр/ифоныч/ повеселел даже, будто больной зуб ему выдернули.

_____________

Компромиссов мы не любим, но жизнь полна ими. Должно быть, первый компромисс — это сосуществование души и тела... Но я не хочу, чтобы душа моя была телом принуждена и подавлена.

_____________

Алеша рассказал мне в откров/енную/ минуту. Жена была против его демонстр/ативного/ ухода. Он не думал, что придется подписывать коллект/ивное/ заявление. «Но когда я увидел, что это сделал Миша, я ахнул». И подписал.