Встреча с отрядом Щуся и его присоединение - 6

Нападавшие тоже, видимо, чувствовали неуверенность и страх. Вместо того чтобы подпустить нас к воротам леса тихо и в темноте, они, услыхав наше приближение к воротам, зажгли один из крестьянских дворов и начали палить из пулеметов и ружей в сторону нашего движения.

Это заставило нас броситься в другую часть села, к другим воротам, ведущим из села в лес. Но здесь мы были более осторожны. Здесь, прежде чем пропустить наш обоз в лес, я спешил из него человек 30–35 бойцов и поставил их угольником так, чтобы одна сторона его обстреливала лес в направлении, куда нам нужно было продвигаться, а другая – хребет, простилавшийся по ту сторону речки Волчьей, по-над дорогой из Успеновки в Больше-Михайловку (Дибривки), откуда было начато первое ночное на нас наступление. Это условие давало нам возможность в случае не слишком сильного обстрела нас в лоб или с правой стороны (по нашему следованию) безболезненно провести наши обозы и малочисленную кавалерию в лес.

Но увы! Едва я расставил этим углом бойцов, знавших местность (бойцов из отряда товарища Щуся), и успел крикнуть: «Щусь, давай вперед обоз!», как из лесу раздался залп приблизительно из 15–20 винтовок и ручного пулемета. Затем другой и третий залпы, которые быстро превратились, хотя и в беспорядочный, но частый огонь в сторону, где я находился с этими 30-35-ю товарищами повстанцами.

Я крикнул своим: «Ложись!» и затем: «Огонь в сторону неприятеля!» и тут же дал два-три выстрела сам из своего карабина. Но, к сожалению, я услыхал с нашей стороны только эти свои два-три выстрела. Весь мой взвод убежал в сторону, под прикрытие, где стояли все наши остальные части.

Неприятель не переставал обстреливать намеченный нами проход в лес.

Видя себя одиноким на полянке, да еще осыпаемым пулями, я тоже схватился и перебежал к частям под прикрытие.

Бойцы начали волноваться. Приближался рассвет. Рассвет всех нас тревожил. Мы сознавали, что если неприятель окажется регулярными немецко-австрийскими частями и в достаточном количестве, то он на рассвете поведет наступление и на лес. В особенности он должен, будет это сделать, если увидит, хоть приблизительно, количество наших сил. Поэтому все мы, одни сознательно, другие инстинктивно, сознавали необходимость войти в лес до рассвета.

Видя, что бойцы заволновались, я несколько прикрикнул на них и на их командиров и тут же отобрал из них опять не больше 30–40 человек. Затем я установил в одном из крестьянских дворов пулемет «максим» и указал, как открыть из него бешеный огонь в известное время в сторону, откуда стреляет неприятель. А сам с этими 30–40 бойцами спустился со двора через глубокий овраг в лес и с фланга, в свою очередь наступая, открыл частый огонь в сторону стрелявшего неприятеля. Сочетание огня с двух сторон, и видимо меткое, дало себя почувствовать неприятелю. Мы, вступившие в лес, как-то быстро достигли места расположения неприятеля и принуждены были дать сигнал своему пулемету прекратить огонь, так как он поражал уже нас.

Но неприятеля на месте не оказалось. Он бросил нам два или три ящика патронов, 8 подсёдланных и привязанных к деревьям лошадей, а сам куда-то скрылся.

В скором времени мы овладели полностью проходом в лес и начали переправлять через него оставшиеся в селе наши части.

По лошадям, оставленным неприятелем, мы узнали, что с этой стороны на нас наступали помещичьи и кулацкие гетманские карательные отряды. Теперь нам оставалось лишь выяснить, сами ли только эти отряды наступают на нас, или же они поддерживаются регулярными немецко-австрийскими войсками. На выяснении этого все мои друзья настаивали, за исключением товарища Щуся. Последний предлагал нам сейчас же перебраться в его неприступный блиндаж и сидеть в нем, никому не показываясь, пока войска будут находиться в селе Дибривках.

Я товарища Щуся вполне понимал. Сам он был бесстрашен, но он жалел раненых, жалел село, которое (мы все сознавали) должно будет жестоко поплатиться. Из-за этого он и стоял на том, чтобы попрятаться в вырытые им действительно неприступные норы и сидеть в них до благоприятного часа, как это он всегда делал до нашего приезда в это село.

Но Каретник, Марченко, Рябко, Троян, Лютый, я, весь наш отряд и добрая половина бойцов из отряда Щуся стояли за то, чтобы выяснить силы нападавших и, если они равные или не в пять и в десять раз больше наших сил, дать им решительный бой. Сделать это позволяло нам еще и то обстоятельство, что все трудовое население села целиком стояло на нашей стороне.

Товарищ Щусь в это время еще не думал о том, что штаб нашей организации может притянуть его к делу в порядке организационных обязанностей. Он нашего совещания до конца не дослушал. Он выстроил часть своих людей и тачанки с ранеными и уехал в глубь леса, по направлению к своему блиндажу. Мы же – я, Каретник и П. Петренко (брат раненого) – с незначительной частью бойцов решили снова направиться к тем воротам, куда мы направлялись из села в первый раз, но откуда вследствие обстрела свернули в эти, через которые с трудом пробрались в лес.

Марченко шел с остальными бойцами глубиной леса, держа связь и с нами, и со Щусем.

У ворот неприятеля уже не было. Хозяин сгоревшего возле этих ворот дома сообщил нам, что на воротах было около полуроты австрийцев и с десяток помещичьих и кулацких сынков, которые вообще, за спиной немецко-австрийских войск, изощрялись в уничтожении революционеров-крестьян по селам и в порке шомполами тех, которые хотя активной революционности и не проявляли, но не могли скрыть своей ненависти к помещикам и властям.

Сюда же к воротам леса начали сбегаться из села крестьяне и крестьянки. Одни доносили нам о том, какие силы угнетателей вступили в село; другие просто не хотели видеть этих угнетателей за обысками и расправой над крестьянами: они покидали свои дворы и уходили в лес с надеждой, что скоро возвратятся обратно в село.

Мы теперь уже знали, что войск в селе всего около батальона австрийцев, затем отряд человек в 80-100 из помещиков, немцев-колонистов и кулаков да гетманской официальной варты около ста человек. Сила далеко не равная нашим силам, и это нас угнетало. Я лично внешне не хотел с этим соглашаться и послал в село двух разведчиков, опытных, старой службы солдат-пограничников: Василия Шкабарню и еще одного, фамилии которого не помню. Посланы они были с наказом точно выяснить количество неприятеля по роду оружия и место его расположения. Одновременно я послал записку товарищу Щусю, чтобы он с людьми прибыл к воротам. Через два с лишним часа разведчики возвратились с донесением, приблизительно совпадавшим с показаниями крестьян.

Товарищ Щусь отказался прибыть к воротам и приглашал меня со всеми бойцами прийти к его блиндажу, где до вечера просидим вместе, а с наступлением ночи разъедемся куда-нибудь.

Этот ответ Щуся меня чуть с ума не свел. Тем не менее я нашел в себе волю сдержать гнев и послал вторично и разведку в село, и записку Щусю. Содержание записки было таково: «Товарищ Щусь, не будьте малодушным мальчиком. Человеку, приобщившемуся к идее революционного восстания, занявшему серьезное и ответственное место в его передовых рядах, это не подобает. Это может вызвать во многих не только из нас, но и в рядах Вашего отряда недоверие к Вам как к отважному борцу и руководителю. Поэтому я, Вам не льстя, говорю прямо и требовательно: сейчас же прибыть со всеми оставшимися при Вас бойцами к воротам. Здесь будет виднее, что нужно предпринять для выхода из создавшегося положения.

Ваш Нестор».

На сей раз товарищ Щусь прибыл к воротам. Вскорости вернулась и вторая наша разведка, которая принесла сведения о численности неприятеля – те же, что и крестьяне, и первая разведка. Но о месте его расположения сведения теперь были более точные. Противник расположился на церковной площади, а его штаб во дворе Совета.

– Носятся слухи, – донесли мне разведчики, – что неприятель ожидает подкрепления из села Покровского (14 верст от Дибривок).

– Ага, – говорил я тогда своим друзьям, – противник думает окружить лес и уничтожить нас в нем.

Когда мы говорили между собою на эту тему, возле нас находилось много крестьян, некоторые со своими семьями. Чувствуя, что большинство из них заражаются моим настроением, притом настолько сильно, что вмешиваются в разговор вооруженных повстанцев, излагают свои соображения и т. д., я предложил всем своим близким и Щусю, и Петренко сделать партизанский налет на противника сейчас же, не дожидаясь, пока он начнет свое наступление на лес.

Командиры раздвоились в своих мнениях об этом моем предложении. Товарищ же Щусь решительно высказался против, считая мое предложение чуть ли не безумием.

Я, помню, ответил ему, что и я лично считаю свое предложение безумием, но безумием нужным и выполнимым для революционеров. И, не ожидая на это ответа товарища Щуся, я тут же обратился ко всем вооруженным бойцам и присутствующим возле нас крестьянам с речью, в которой без всяких ораторских красот, просто, как всегда мне приходилось выступать перед крестьянской массой, я подчеркнул, что некоторые из товарищей колеблются совершить налет на наших убийц. Я же лично считаю, что они не поняли всю ту глубину моего предложения, которая лишь со стороны и лишь позже может быть понята. Я считаю, что для меня, полного сил и энергии для борьбы с палачами революции, для меня при сложившихся условиях лучше умереть в неравной, но решительной схватке с этими палачами на глазах терзаемого ими трудового народа и этой своей смертью показать народу, как крестьянские революционные сыны умирают за свою и его, трудового народа, свободу, чем сидеть в лесу и ожидать, пока придут буржуазные сынки и наемные убийцы и уничтожат нас.

С главными положениями речи согласились и многие крестьяне, убежавшие из села в лес и группировавшиеся возле нас. Вооруженным одиночкам повстанцам и товарищу Щусю ничего не оставалось больше делать, как только или сейчас же подкрепить чем-либо новым свое несогласие и уйти от нас, или же целиком принять мое предложение, принятое почти всеми, и активно принять участие в обсуждении технических сторон дела.

Щусь был искренним и прямым борцом за народ. Он не мог отойти от нас. И он в конце концов согласился на налет.

Тогда все присутствующие вооруженные и невооруженные крестьяне заявили мне: «Мы с вами, товарищ Махно!»

И вот здесь-то, на полянке Дибривского леса, я впервые от всех присутствующих крестьян услыхал:

– Отныне ты наш украинский Батько, и мы умрем вместе с тобою. Веди нас в село против врага!

Нужно было быть революционером анархической ориентации, чтобы не увлечься и не пасть перед тем, чем тебя по наивности, но с открытой душою, честно и с глубокой верой масса тружеников награждала. Кажется, я таковым был. Кажется, все мои действия подтверждают это…

Мы, инициаторы и организаторы, быстро обменялись мыслями о том, кто из нас, с какими силами и с какой стороны села пойдет на этот «безумный» по своей отваге налет. И я тут же дал товарищу Щусю с несколькими бойцами при одном пулемете «максим» распоряжение, согласно которому он должен был выполнить задачи обходного характера и быть в указанном месте как раз в то время, когда я, Каретник, Марченко и Лютый со всеми остальными бойцами атакуем наших врагов.