У меня осталась в памяти немая сцена в апреле 1909 г. Я ожидал в приемной министра для очередного доклада, когда вошедший курьер сообщил, что министр прекратил доклады, так как у него находится германский посол граф Пурталес. Через минуту вышел Извольский и лично задернул зеленую занавеску, висевшую над дверью его кабинета. Она никогда не задергивалась. Этот почти бессознательный жест министра доказывал важность предстоящего разговора. Разговор окончился предъявлением послом вышеупомянутого ультимативного требования не возражать против присоединения к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины и нашим отступлением по всей дипломатической линии.
В тот же день вечером мне пришлось слышать в одном обществе, что Извольский уже уволен в отставку. Это было неверно, но в Петербурге после понесенного им жестокого политического поражения в этом были уверены. Непостоянство Петербурга, чтобы не сказать более, проявилось немедленно и в том, что от Извольских, как от зачумленных, сразу отшатнулось так называемое петербургское общество. На одном из ближайших дневных приемов у жены нашего министра я застал почти пустую гостиную: в ней сидели лишь два скромных секретаря каких-то южноамериканских миссий.
Вопреки всему Извольский продолжал оставаться во главе министерства, причем занял позицию личной обиды в отношении австро-венгерского посла графа Берхтольда (будущего министра иностранных дел). Министерство наше стало сноситься с австро-венгерским посольством вербальными нотами, и Извольский старался уличить Берхтольда в его "неблагородном поступке". Все это происходило еще за пять лет до начала мировой войны, но все предпосылки для нее были уже налицо.
Жизнь Петербурга шла между тем обычным чередом; лишь постоянные роспуски Государственной думы являли признаки глубокого кризиса. С другой стороны, выступления Извольского в Думе по вопросу иностранной политики доказывали отсутствие у нас объединенной общей программы. Как известно, иностранные и военные дела оставались прерогативой короны. Это давало возможность Извольскому вести свою самостоятельную, не согласованную со Столыпиным линию и делало наше международное положение еще напряженнее. Рознь между Столыпиным и Извольским сказывалась и в отношениях между нашим вновь зародившимся отделом печати и Главным управлением по делам печати, во главе которого стоял А.А. Белгард. Последнее, занимаясь лишь внутренней политикой, не без злорадства отдавало иностранное ведомство на съедение печати.
По долголетней привычке я продолжал и в бытность в Петербурге часто бывать среди иностранных дипломатов, причем убедился, насколько они стояли в общем далеко от петербургских политических кругов. Они старались ограничиться приемами друг у друга. Мне случалось, например, бывать раз или два на "дипломатических приемах" в мае. На них, кроме меня, из русских была лишь одна дама, что мы вместе вскоре со смехом и отметили. Зимой было иначе. Наше министерство и все посольства обыкновенно давали по нескольку больших приемов; особенной торжественностью отличались первые приемы вновь аккредитованных послов, на которые все общество являлось в мундирах для представления послу через специально командированных церемониймейстеров. За время моего пребывания в Петербурге я был два раза на таких приемах: по случаю приезда итальянского посла маркиза Карлотти и французского посла адмирала Тушара. Из больших придворных приемов у меня осталось в памяти "бракосочетание" великой княгини Марии Павловны со шведским принцем. Оно было обставлено необыкновенно торжественно, с выполнением традиционного церемониала и происходило в Царскосельском дворце.
Кроме шведской королевской четы, присутствовали королева Ольга Константиновна, наследный принц и принцесса румынские и многие другие иностранные принцы и принцессы. Впрочем, брак оказался неудачным и вскоре окончился разводом. Не могу не отметить небольшой исторической подробности церемониала. Во время куртага (торжественного полонеза, под звуки которого двор проходил перед собравшимися гостями) в конце зала сиротливо стоял карточный столик с нераспечатанными колодами карт и незажженными серебряными шандалами: это была память о Екатерине II, игравшей обыкновенно во время куртага в карты.
Из дипломатических приемов мне помнится обед у турецкого посла, долголетнего декана петербургского дипломатического корпуса, в честь Столыпина, но без Извольского. Это было незадолго до падения в Турции старого режима. Посол Хусни-паша один из всего состава посольства был в феске и "стамбулине" (длиннополом сюртуке особого покроя). Все его секретари были во фраках. Через несколько дней советник посольства Фахреддин-бей (будущий уполномоченный по ведению в Лозанне мирных переговоров с Италией), гуляя со мной по набережной и разговаривая о царствовавшем еще султане Абдул-Гамиде, называл его "се cruel vieillard" (этот жестокий старик).
За время моего пребывания в Петербурге состоялся приезд Фердинанда болгарского в качестве "царя болгар". Он приехал несколько неожиданно на похороны Владимира Александровича. Его новый титул был только что признан Австро-Венгрией, но у нас долго не решались его признать. Даже генерал-адъютант, отправленный на границу встречать Фердинанда, говорил мне, что, уезжая в командировку, он не был снабжен указаниями, как его титуловать. Инструкции были даны на границу позднее по телеграфу.
Свободное копирование
