Из Пекина я выехал через Монголию и Сибирь в июле 1898 г. Покидал Пекин без особого сожаления, потому что стремился познакомиться с дипломатической службой в других странах и опасался надолго застрять в Китае. С каждым лишним годом пребывания там это делалось вероятнее. Можно было в конце концов прослыть за знатока этой столь же великой, сколь своеобразной страны и быть оставленным там на многие годы.
На основании Петербургского договора 1881 г. русские чиновники в Китае имели в то время право наравне с китайскими пользоваться монгольской почтой для переездов из Китая в Россию и обратно. Отчасти благодаря установившимся у меня после отъезда Кассини хорошим отношениям с нашим первым драгоманом Поповым мне была выдана весьма внушительная подорожная "как второму посланнику" (он сносился по этому вопросу с цзунлиямыном). В монархическом Китае преобладала коллегиальная система. В каждом ведомстве бывало по нескольку министров, потому дипломатический состав иностранных миссий носил, по китайскому представлению, тот же коллегиальный характер.
Рядом с посланником в китайских списках дипломатического корпуса фигурировали и вторые, и третьи посланники, т.е. первый и второй секретари. Эти звания были начертаны на наших китайских визитных карточках и на фонарях. По вечерам при наших передвижениях пешком слуги носили или же при переездах в носилках или верхом конюхи возили впереди нас такие зажженные фонари. Ввиду отсутствия посланника я оказался при поездке через Монголию уже не третьим, а вторым посланником. Монгольской почтой я мог воспользоваться лишь после Калгана, откуда начинается Монгольское плоскогорье.
До Калгана мне пришлось передвигаться по узким горным тропинкам. Для этого применялся особый способ передвижения - носилки, прикрепленные к спинам двух мулов. Из этих носилок можно было выходить после того, как передний мул был распряжен и передние концы перекладин носилок поставлены на землю. В этом экипаже передвигаешься по крайне узким горным тропинкам, на поворотах носилки сплошь и рядом висят над пропастью, но мулы с необыкновенной уверенностью идут, не спотыкаясь, по горному карнизу. Впрочем, я взял с собой и верховую лошадь, на которой и ехал по более ровным местам. Мне пришлось, таким образом, вторично проехать через Нанькоу и в последний раз полюбоваться Великой китайской стеной, одним из "семи чудес" мира. Стена в этом месте особенно величественна, так как проходит по гребню горных хребтов и спускается в долину правильными уступами, прерываемыми приблизительно через каждые 200 - 300 саженей четырехугольными башнями.
В Калгане у нас в то время не было консульства, но мне оказала весьма гостеприимный прием местная русская колония, состоявшая главным образом из приказчиков больших чайных домов, ведущих через Монголию сухопутную торговлю чаем и верблюжьей шерстью.
Кстати, о русских в Китае. Вплоть до Калгана они обыкновенно сохраняли русский облик, но, попадая в Среднем и Южном Китае в среду иностранцев, главным образом англичан, они очень легко ассимилировались с этой новой, не столько китайской, сколько международной средой. Мне приходилось быть свидетелем необычайных превращений. Так, однажды в канцелярию пекинской миссии явился крестьянин Тобольской губернии, прибывший в Пекин с двумя верблюдами, нагруженными молодыми отростками маральих (оленьих) рогов. Эти отростки являются весьма ценным в Китае лечебным средством, и небольшие их кусочки продавались там по 3 доллара. Наш сибиряк пробирался в Кантон, куда мы ему и облегчили морской переезд с грузом. Приблизительно через год я встретил этого сибиряка на пароходе у японских берегов. Он совершенно преобразился. По его словам, рога были им удачно проданы в Кантоне, и он путешествовал по Дальнему Востоку для своего удовольствия. Одет он был с иголочки, в новенький пиджак и желтые штиблеты, борода и волосы коротко подстрижены, и он с большим рвением изучал английский язык, не выпуская из рук грамматики.
У меня осталась в памяти и другая подобная же встреча с соотечественником. Зимой 1897 г. я встречал мою сестру в Шаньхайгуане. Она приехала туда из Чифу на нашей канонерской лодке "Маньчжур". В это время Дагу, замерзающий зимой, был недоступен, а из Шанхая в Тяньцзинь железнодорожного сообщения не было. Ожидая на пустынном берегу отчалившую от канонерки шлюпку, я заметил двух молодых людей, одетых в полушубки и смазные сапоги; из-под полушубков у них виднелись выпущенные кумачовые рубашки. Они обратились ко мне с просьбой переговорить с командиром канонерки о доставке их в Чифу. Пробирались они в Ханькоу и оказались приказчиками одной из русских крупных чайных фирм. Просьбу их я, конечно, исполнил, и они были взяты на военное судно. С одним из этих молодых людей я встретился года через полтора в Шанхайском клубе и сразу его не узнал, настолько он был похож на англичанина. Между прочим, он мне рассказал, что является владельцем скаковой конюшни, именуемой "Епанча", и совершенно сроднился с ханькоуским международным образом жизни.
Калган - пограничный с Монголией китайский город. В конце прошлого века он имел все особенности маленького дореволюционного китайского административного центра. На площади города в деревянной клетке висела полуистлевшая голова казненного, вокруг которой летала стая ворон. Такие же головы я встречал и по пути в Калган на перекрестках дорог. Это были следы незадолго перед тем подавленного дунганского восстания. В Калгане по принятому порядку путешествия по Монголии я старался купить себе тарантас сибирского типа, куда укладываются чемоданы и покрываются тюфяком, на который затем ложатся, что очень удобно при продолжительности пути. Однако тарантаса мне найти не удалось и пришлось ограничиться крытой двухколесной телегой для багажа, впрочем, столь же удобной. Ко мне в Калгане был прикомандирован забайкальский казак-бурят, сопровождавший меня вплоть до конечной в то время станции Сибирской железной дороги - Зима (в 200 верстах за Иркутском). Проводник оказал мне неоценимые услуги, в особенности в приготовлении шашлыка, которым я почти исключительно питался, так как через два-три дня путешествия по Монголии не мог брать в рот взятых с собой консервов, которые мне казались необычайно пресными. Во время первых после Калгана переходов меня везли сравнительно медленно: это была местность, населенная дунганами, у которых, по-видимому, не хватало лошадей. Порядок путешествия был следующий: каждый день мы делали приблизительно от трех до пяти перегонов. Станцию образовывали небольшие монгольские кочевья, поселенные специально для почтовой службы. На каждой станции мы обыкновенно заставали уже заготовленным небольшой табун монгольских лошадей. Два конных ямщика брали к себе на седло поперечную перекладину, прикрепленную к оглоблям телеги. Остальные хватались за веревки, привязанные к этой перекладине, и наш небольшой конный отряд скакал по гладкой, как стол, степи. Другие ямщики гнали за телегой небольшой табун неоседланных лошадей, которые ловко засёдлывались уже в пути. Запасные ямщики заменяли своих товарищей на полном скаку. Уставшие лошади оставались в степи. Все они были тавреные, а потому так или иначе попадали со временем к своим хозяевам. Прибывая на станцию, я обыкновенно находил уже разбитыми две юрты и палатку, которые мне полагались по рангу. Ко мне приводили на показ барана, которого тут же резали, и затем мой спутник-казак готовил шашлык над костром из кизяка. Запах последнего, неотступно преследующий вас в Монголии, не слишком противен, хотя им и пропитаны все юрты. Для меня были очень приятны полная тишина и какое-то торжественное спокойствие, которым дышит степь. Вместе с тем в Монголии чувствовалась в то время полная безопасность. Свое единственное оружие - револьвер я так и не вынимал из чемодана. Для меня путешествие облегчалось тем, что я почти не пользовался телегой и проделал весь путь верхом. Очень часто со своим монгольским провожатым мы уезжали далеко вперед и скакали по степи, оставив далеко позади телегу с вещами и казаком. В течение одиннадцати дней я не видал ни одного строения и, не зная монгольского языка, не мог ни с кем разговаривать, кроме как со своим спутником-казаком.
Свободное копирование
