Летом 1898 г. я часто болел. Это вызвало у меня решение по окончании трехлетнего срока вернуться в Европу, а также отказаться от предложения ехать в Сиам секретарем вновь учрежденной там миссии, несмотря на то, что это было повышением по службе. Я был бы там одним секретарем и заменял бы посланника при его отъездах. Дело в том, что климат в Сиаме еще тяжелее, чем в Пекине, и я на подобный опыт не решился ввиду состояния своего здоровья. Вернуться в Европу я решил через Монголию и Сибирь, во-первых, чтобы познакомиться с наиболее близкой к нам как географически, так и политически частью Китая - Монголией, а затем и с Сибирской железной дорогой, которая с занятием нами Квантунского полуострова получала выход к незамерзающему морю.
За время моего трехлетнего пребывания в Китае я лишь раз воспользовался месячным отпуском, чтобы побывать в Японии, которую я до того видел лишь мимолетно, а по возможности и в Корее. На этот раз я изъездил Японию, насколько было возможно в короткий срок, вдоль и поперек. Кроме Токио, побывал в бывшей столице Киото, в промышленном центре Осака, в Нагасаки и в чудном горном уголке Никко, где находятся гробницы японских императоров. В Никко меня поразила могила японского главнокомандующего, убитого на Формозе. Необыкновенно было сочетание возвышающегося в храме ковчега с волосами и зубами маршала и вооружения покойного последнего европейского образца, сложенного возле ковчега. При храме находилась конюшня, где содержался его боевой конь, которого кормили бонзы.
В Токио я познакомился с только что прибывшим туда нашим посланником бароном Розеном. Он уже бывал раньше в Японии, где прослужил много лет в качестве секретаря, а потому его рассказы о Японии и японцах были весьма поучительны. С Розеном мне пришлось впоследствии служить в Афинах. Он был назначен в Грецию после Токио. В Токио он вернулся снова незадолго до русско-японской войны и находился там вплоть до разрыва наших дипломатических отношений с Японией. О нем я еще буду говорить дальше. Это был самый любимый мною из многочисленных начальников - посланников и послов; я служил с ним в Афинах и сохранил самые лучшие отношения и после того, как он покинул дипломатическую службу в связи с назначением его членом Государственного совета. Необыкновенно широкий кругозор и выдающийся здравый смысл выделяли Розена из среды большинства его коллег. Тем не менее, Розен остался до конца старого режима непонятым. В министерстве обыкновенно с ним соглашались лишь после того, как события подтверждали верность его оценки политической обстановки.
В 1897 г. одновременно с назначением Розена в Японию обновился и весь дипломатический состав нашей миссии в Токио. В качестве первого секретаря приехал С.А. Поклевский-Козелл, будущий советник посольства в Лондоне, где он играл впоследствии большую роль, будучи одним из приближенных короля Эдуарда VII во время русско-английского сближения, которое, как известно, наступило вскоре после русско-японской войны. Поклевский-Козелл происходил из мелкопоместной польской шляхты. Его отец, попав в Сибирь и став там откупщиком, составил себе громадное состояние. Это пошло на пользу сыну при его дипломатической карьере. Говоря о Поклевском, Розен обыкновенно замечал, что "деньги прекрасно удобряют почву и дают в деле дипломатических отношений богатые всходы". После Лондона Поклевский был последовательно посланником в Тегеране, а затем в Бухаресте, где я с ним встретился проездом в 1915 г.
Драгоманом нашей миссии в Токио был в то время Козаков, который затем был первым секретарем в Пекине и много лет заведовал отделом Дальнего Востока в министерстве. Помимо членов миссии, я познакомился в Токио и с известным епископом Николаем. Последний стоял во главе православной японской церкви, которая насчитывала в то время 25 тысяч японцев. Епископ Николай, пробыв несколько десятилетий в Японии и будучи большим знатоком Востока, пользовался среди японцев исключительным авторитетом. Когда разразилась русско-японская война, епископ Николай заявил, что в качестве духовного главы японской православной церкви он обязан остаться в Японии. Он пробыл там всю войну, против чего японское правительство не возражало. В разговоре со мной епископ Николай, между прочим, с необыкновенной яркостью излагал уже однажды упомянутую мной теорию расовой общности между Японией и первобытным, населением Америки и доказывал существование много тысячелетий назад второй, тихоокеанской Атлантиды, соединявшей Японию с американским материком. В токийском православном соборе с деревянным куполом (каменного не позволяли возводить периодические в Японии землетрясения) меня поразило, что при архиерейском богослужении из всего клира епископ Николай был единственным русским. Его окружали японские и китайские священники и дьяконы. Хор был составлен исключительно из японцев, причем совершенно отсутствовали басы. Я обратил также внимание на то, что, кроме епископа Николая, среди присутствующих я был единственным европейцем. В Японии мне пришлось также встретиться с вновь назначенным начальником духовной миссии в Пекине архиепископом Иннокентием. Он заменил упомянутого выше архимандрита Амфилохия. Еще молодой человек, Иннокентий относился весьма ревностно к своим обязанностям и занялся, по примеру токийского епископа Николая, обращением в православие китайцев. Затем он был назначен епископом харбинским, но, по-видимому, его деятельность в Китае была менее удачной, чем епископа Николая в Японии.
Из моих старых японских друзей по путешествию через Америку я встретил лишь одного японского журналиста, который пригласил меня к себе. Он был большим поклонником русской литературы, и в его доме на видном месте висел портрет Льва Толстого. Вернулся я из Японии на японском пароходе "Генкаймару", заходившем в корейские порты. Мне пришлось, к сожалению, лишь мимоходом побывать в Пусане и в Чемульпо. Корея в то время производила, несмотря на всю живописность своей природы, весьма грустное впечатление. Население было облачено в белые, обыкновенно весьма грязные, балахоны. Белый цвет на Дальнем Востоке является траурным. Вошел же он в обиход оттого, что обязательный для всего населения придворный траур продолжался в Корее три года и повторялся так часто ввиду многочисленности императорского дома, что фактически никогда не прекращался. На головах корейцы носили неуклюжие корзинообразные черные шляпы из конского волоса, завязанные под подбородком двумя лентами.
Чемульпо, маленький порт, при отливах почти совсем обнажал свое каменистое дно, и наш пароход, как и другие, остался во время отлива чуть ли не на сухом месте. В Сеул, столицу Кореи, мне не пришлось попасть: поездка туда требовала целого дня, а пароход простоял в Чемульпо лишь восемь часов. Я об этом очень сожалел, так как в это время в Сеуле только что закончилось весьма необычное политическое явление. В течение 11 месяцев корейский император проживал в русской миссии, откуда управлял страной. По совету нашего посланника Вебера, он укрылся в миссии, опасаясь за свою жизнь. По-видимому, ему угрожала японофильская придворная партия. После этого император управлял своей страной долгие месяцы из стен русской миссии. Как мне рассказывали, все корейские министерства помещались в большом зале миссии, разгороженном ширмами. Когда происходили заседания совета министров, ширмы раздвигались, и министры собирались на совет. Благодаря такой обстановке русское правительство могло распоряжаться в Сеуле весьма свободно. В результате туда были назначены русские - финансовый советник и военные инструкторы. После занятия Порт-Артура петербургское правительство решило, в известной степени пожертвовать Кореей. Финансовый советник К. Алексеев был отозван. В то время на Корею еще распространялась деятельность китайских морских таможен. Под русским давлением их отделение едва не было окончательно ликвидировано. Весьма характерна телеграмма, отправленная в это время сэром Робертом Хартом из Пекина местному таможенному комиссару-англичанину. В" ответ на отчаянные телеграммы последнего главный инспектор морских таможен отвечал двумя словами: "Seat tight", по-русски: "Сидите крепко". Действительно, комиссар высидел.
