Утром следующего дня, 22 июня, Его Высочеству угодно было выйти на китобойном пароходе "Елена", чтобы спуститься где-либо на самое побережье и осмотреть какое-либо людское поморское жилье. Пока пароход разводил пары, в самой бухте, ближе к южному берегу, произведены были опыты взрыва двух учебных мин; распространение сферы действия их в воде сказалось очень наглядно по всплывшей на поверхность воды массе оглушенной рыбы.
Небольшой пароходик "Елена" резво выбежал в сторону к океану, по волнам синим, в полном смысле этого слова, так как день был удивительно светел и океан играл самыми роскошными красками. Держали к северо-востоку и сделали первую остановку там, где заметен был в расселине скалы лопарский чум. Съехав на берег, Великий Князь пошел скалистым берегом. Поднялись на скалу. Путь этот был совершенно адский, так как тут, конечно, не было никакого пути, предстояло двигаться вдоль поэтической мостовой, сложившейся самопроизвольно изо всяких катышей и голяков. С удивительною равномерностью чередовались по этому пути полосы снега и полосы местной флоры.
Снег был, видимо, на убыли, потому что из-под довольно громоздких пластов его сбегала, журча, вода; растительность вся, какая была, мелка и небогата количеством видов; эти белые ягели, эти вороницы с розовыми цветочками, главные, заглушающие всех остальных собратий представители северной флоры, эти приземистые кустики можжевельника и березки-лилипута -- все это поблескивало на ярком солнце полною жизнью, жизнью целых двадцати четырех часов в сутки. На котловинах, обращенных к югу и защищенных вполне от дыхания севера, будто в парниках густели травы, точно толкая одна другую, так их было много. Желтоголовиков виднелось больше других; белели нежные цветочки морошки, кустилась брусника, попадалось нечто вроде молочая и блеснул в одном месте своим ярко-розовым цветком небольшой "шипишник", Rosa canina, мелкая, очень мелкая, но тем более яркая и заметная. Виднелись повсюду кучками желтые звездочки небольшого растения, вероятно, того же вида, что и "молодило", Sedum acre, любящего скалы и пески. Попадалась и брусника; говорят, что встречаются места, усыпанные ею, и тогда они издали резко краснеют, отсюда слово "брусняветь" -- краснеть, "девица бруснявеет"; места, обильно покрытые цветами или ягодой, называют здесь "грусна". Не так уж гол и мертв оказался Мурман, как его описывают, думалось нам, проходившим подле цветов; впрочем, надо заметить, что экземпляр "шипишника", попавшийся на самом, так сказать, краю Севера, если не исключение, то все-таки явление довольно редкое; это был, вероятно, какой-нибудь искатель приключений, нечто вроде Христофора Колумба или Ермака растительного царства.
Подняться на Мурман на 500-600 футов по скалам вовсе не легко. За вершинами их в бесконечную даль матерой земли пейзаж, по заверениям местных людей, однообразен до невероятия. Это бесконечные тундры, болота, низкорослый лес, совершенное отсутствие людского жилья и дорог, если не считать одиноких, разбросанных на великих расстояниях охотничьих сторожек и тропинок -- "путиков", охотниками проложенных. Вот и все, что одевает гранитные основания подпочвы. Удивительная эта страна, Север. Как поражаетесь вы полуночным солнцем, как не сразу увидите играющего пред вами в море кита, так точно не заметите вы того, что называет местный охотник тропочкой, "путиком". Вам говорит охотник, что вы стоите на "путике", что вон он там, дальше, тянется, но вы решительно ничего не замечаете, кроме бесконечной крупной сыпи каменьев да торчащих между ними кустиков и стволиков растительных лилипутов, покрытых мелким буреломом, от которого в глазах пестрит; так она, окрестность, сера, бесконечна, безотрадна.
А между тем в этих сумрачных пажитях глубокого Севера есть много жизни, своеобразной жизни. По бесконечным озерам и моховым болотам на короткие сроки прилетают бекас, дупель, утка и всякие шнепы в количествах невероятных; там, где в силу особенно счастливых условий защищенный от севера разросся лесок, никем не меренный, мало кем пройденный, там то и дело шарахается в сторону от вас куропатка, рябчик; толкуют, что был такой год, 1860-й, что тетерева сидели в Архангельске, в самой столице Севера, по крышам. По озерам, роняя в тихую заводь залива свое острое отраженье, виднеются целыми стадами журавли, те самые, что тянутся, покрикивая, в марте месяце над южною Россией сюда, к северу; по песчаным отмелям "жируют" гуси и жестоко бьются друг с другом турухтаны в своем роскошном весеннем оперении, которое они очень скоро, как только пройдет охота драться и любить, потеряют. Говорят, что лебедь, самку которого убил охотник, ежегодно прилетает все на то же озеро и остается всегда одиноким; об этом рассказывает Брэм, но совершенно самостоятельно и, наверно, не читав Брэма, говорили нам и местные охотники. Особенно много чириканья и посвистов в северных странах не раздается. Есть одна гагара, которую называют здесь "ревухой"; "пугачом" называют тут особый вид крупного филина, Strix bubo, голос которого, раздающийся только ночью, составляет отличный припев к неприветливым очеркам глубоко безотрадного гранитного пейзажа. Характерно то, что у поморов птицы "говорят", а не поют, свистят или чирикают.
Это все в ветвях над землей, а на самой земле есть своеобразная, тоже широкая жизнь. Волк не менее, чем небрежность лопаря и страсть его к норвежскому рому, сильно уменьшил когда-то многотысячные стада оленей; попадается тут и "белый волк". Дальние родственники волка -- одичавшие собаки, ходят здесь, например в Керетьской волости, целыми стадами и устраивают на оленей правильные охоты. Подтверждают рассказ о том, что куница перегрызает птице горло, вцепившись в нее и не оставляя ее на лету. То же проделывает и ласка. Тигром здешних лесов считается росомаха; рысь тоже водится, и один экземпляр ее, как говорят, жил целую неделю, опять-таки в Архангельске, в столице Севера, и только с трудом был убит. Медведь к самой окраине Мурмана не подбирается: леса для него мелки и малы. Как бы в подтверждение несомненного присутствия зверя, в очень недалеком расстоянии от Великого Князя протянула по белому снегу крупная хвостистая лисица; резкая, почти черная тень волочилась подле нее по снегу; лисица эта, вероятно, имела свой "путик", свою тропинку, по которой следовала. Мы взаимно полюбовались друг другом и разошлись.
Мы сошли на берег с тем, чтобы посетить видневшийся между скалами чум. Так как время было теплое, то вход в него был открыт и оленья шкура, закрывающая его, отворочена. Чум, лопарский чум, это один из первообразов человеческого жилья, перед которым мы стояли. Применившись к местности, как применяется гриб, когда он растет между кореньями, потягиваясь к свету и теплу, приютился чум в глубокой расщелине скалы, между навороченными от века камнями, защищенный ими ото всяких ветров. Чум -- это вязанка жердей: с одного конца, сверху, они связаны так, чтобы между концов оставалось небольшое отверстие для выхода дыма; с другого концы жерди раздвинуты по кругу и понатыканы в землю, в мох, в расщелины между камнями. Поверх этих жердей наложен слоем где дерн, а где и досочки; на местах менее прочных настлана оленья шкура, и все это скреплено одно с другим чем Бог послал: веревочкой, прутьями, плетенкой морской травы. Чум этот -- полная собственность лопаря. Подобные места по побережью насиживаются, как места нищих у той или другой из папертей церковных. На зиму лопарь уйдет в свое зимнее становище, состоящее тоже из чумов, только покрупнее, и расположенное где-нибудь поблизости, на матерой земле; он захватит с собою то, что поценнее: образочки, оленьи шкуры, посудину; он вытащит на берег свою лодчонку, оставит свой чум до следующей весны и вернется к нему в полной уверенности в том, что никто другой не займет его. Это взаимная гарантия самых бедных на свете людей, прочнейшая, чем всевозможные писаные условия.
Вероятно, что приближение многих человек, не дававших себе обета молчания, движение их по гранитным катышам, перевертывавшимся под ногами, было издали замечено обитателем чума. Внутренность чума гораздо прочнее и приятнее его внешности: оленьи шкуры были разостланы по земле; прямо против входа, мелькая из-за дыма костра, разведенного посредине, виднелись несколько образочков, створней, поставленных на почетное место, на низенькую скамеечку; небольшая кошка -- одно из приятнейших достояний лопаря -- присоседилась к ним. На жердях висело большими комьями вяленое мясо. Это было китовое мясо. Лопарь объяснил, что его пищу составляет не одна только рыба, но и это мясо, добываемое "даром" с ближайшего Урского завода, и что с тех пор, как китовые туши по снятии с них жира идут в Арский завод, эта статья хозяйственного обихода, пожалуй, прекратилась.
Не верилось сказанному, но не верить не было достаточной причины; мы вернулись на пароход с запасом нового, довольно сильного впечатления и пошли на запад, чтобы остановиться вторично для присутствия на рыбной ловле. На этот раз невод доставил штук тридцать камбал, крупных и мелких, желтоватых и темноватых, и все они были забраны нами, потому что особенного богатства в припасах наших мы давно уже не знали. Всякое приобретение казалось благим, в особенности если это были свежие, жирные камбалы. При морском плавании по таким пустырям, как Мурманское побережье, сохранение припасов -- вопрос существенный; были дни, что соленое и копченое составляли главный предмет нашего стола; брали мы с собою живых телят и кур, но количество того, что можно было приобрести, оказывалось далеко не достаточным для всего экипажа и персонала, и если бы не рыбное, имевшееся всегда в изобилии и первейшего качества, то человеку мало-мальски избалованному было бы не совсем приятно.
Около 1 1/2 часов дня, 22 июня, оставили мы Еретики. Согласно ходатайству местных людей, Его Высочество соизволил на то, чтобы в установленном на то порядке бухта Еретики была переименована в бухту Владимирскую.
Нам предстоял переезд очень небольшой, всего в 2 часа времени, к Кольской губе и далее к городу Коле, оставшемуся к югу от нас. С этим вместе началось наше обратное путешествие.
Свободное копирование
