А годы уходят, уходят. Продолжение 50

Часть четырнадцатая

1

Мне пятьдесят четыре года. Я давно уже не работаю на Высших литературных курсах. О каком же преподавании я говорил Кривицкому, расставаясь с ним?

Дело в том, что я защитил докторскую диссертацию, и мой оппонент Валентин Иванович Коровин, заведующий кафедрой Московского педагогического государственного университета, позвал меня работать у него профессором на полставки. И поначалу мне это понравилось.

Настолько, что я перешёл в штат университета. По-моему, я здесь рассказывал, что у Симы Соловейчика я работал по договору. Так что, уйдя из «Литературки», я получил на руки свою трудовую книжку. Её и отдал в отдел кадров университета.

А уже через полтора года получил из ВАКа аттестат профессора.

Что нравилось мне в университете? Его студенты. Очень много живых, заинтересованных в моём предмете. Именно тогда у меня появились аспиранты. Тогда они и защищались. Причём писали диссертации с удовольствием. Да что диссертации! Какие прекрасные курсовые работы. Особенно не на нашем филологическом, а на славянском и западно-европейском факультете, где я тоже читал русскую литературу. Курсовые брали по сопоставительным темам: «Гейне и Блок», «Байрон и Пушкин». Я их печатал у себя в «Литературе».

Некогда, когда только появилась газета Соловейчика «Первое сентября», он наделил нас, главных редакторов её предметных приложений, правом покупать материал у авторов, как это было прежде в дооктябрьской России: вам нравится статья, ну и купите её сразу, а напечатаете, когда сможете. Многие удивились такой немыслимой прежде практике, прибежали со статьями: «Подходит? И что? Могу получить деньги?» Сима посмеивался. И платил щедро. Всем – и сотрудникам, и авторам.

Правда, через некоторое время оплачивать принятые к печати статьи пришлось прекратить: выяснилось, что этим мы нарушаем какие-то законы. Что ж, Симон Львович подчинился: нельзя так нельзя. Но платили мы за статьи по-прежнему больше, чем другие издания.

Первое время я, как уже писал, совмещал своё редакторство с работой в «Литгазете». «Сколько за этот материал ты платишь в “Литературке”?» – спрашивал Сима. «А знают ли там, сколько за такой же ты платишь в “Литературе”?» И удовлетворённо хмыкал, услышав, что не только знают, но поражены: «Вот так-то!»

Галопирующая инфляция отражалась и на нашем издании. Мы остановились и не выпускали свои приложения несколько месяцев. Но зарплату при этом получали неизменно. «Работайте, – говорил всем Симон Львович, – собирайте и отбирайте материалы. Мы обязательно найдём выход. Мы будем выпускать газеты даже из подполья!»

И через некоторое время издание возобновилось! Как изделие фирмы Соловейчика. Боже, с каким трепетным восторгом относился он к этому своему изделию. Как он его любил! «Ты мог себе представить раньше, – спрашивал он, – что у тебя будет своя собственная газета, что ты будешь в ней печататься, сколько хочешь, и печатать, кого хочешь? Мне, еврею, такое и в сладком сне не снилось!» Мне, разумеется, тоже.

И я создавал её, свою газету, так сказать, от логотипа до последней страницы, на которой печатал кроссворд и «Литературный календарь». Надо отдать должное составителям Сергею Дмитренко и его жене Ларисе Мезенцевой: их календарь информировал читателей не только о датах рождения или смерти. Но и о том, что такого-то числа (допустим) Толстой записал в своём дневнике такую фразу, а такого-то (к примеру) Достоевский пишет жене о том-то. Календарь привёл Симу в восторг. «Отдай его мне», – просил он. Но Мезенцева соглашалась на это только при условии, если Соловейчик зачислит её в штат «Первого сентября». Подчиняться чужим требованиям Симон Львович не любил, и невероятно популярный у наших читателей календарь остался у нас.

Все рубрики, которые я придумал, нацеливали читателей на занимательность, на отход от шаблона. «Перечитаем заново» – только новое прочтение хрестоматийного текста. «Пантеон», «Галерея» – живо написанные биографии писателей, оригинальное толкование их персонажей. Даже «Словарь» был у нас необычным: литературоведческие термины подавались в нём в игре, выводились из конкретных текстов. Да и некоторые термины, которые мы объясняли, вы больше нигде, кроме нашей газеты, не встретите. Например, «литературный донос».

Я мыслил свою газету, как некий гибрид «Литературки» с «Вопросами литературы». Пригласил сотрудничать в ней тех, кто снискал себе известность на ниве занимательного литературоведения: Э. Бабаева, Ст. Рассадина, Б. Сарнова, Л. Лазарева, В. Корнилова, К. Ваншенкина, Я. Хелемского, Т. Бек, М. Петровского, Ю. Манна, С. Бочарова. Печатались у меня популярные у читателей литературы Лев Аннинский и Игорь Золотусский. Связался с Ефимом Эткиндом, с которым был знаком до его высылки за границу, и получил от него карт-бланш: перепечатывать из книг, изъятых после его отъезда из библиотек. Поначалу наладились отношения с Самуилом Шварцбандом из Иерусалима, очень неплохим пушкинистом. Постоянно печатал статьи о русской литературе Золтана Хайнади из Дебрецена, очень известного далеко за пределами его Венгрии учёного. Удалось установить связь и с Ильей Серманом, которого советские власти выслали из страны, скрыв от общественности ту огромную роль, которую он сыграл в издании тридцатитомного Достоевского. Чуть позже сотрудник редакции Сергей Дмитренко сделал нашим постоянным автором своего старшего товарища – прославленного немца-слависта Вольфганга Казака.

Словом, как с удовольствием говорил на планёрках редакторов приложений Соловейчик, «в нашей “Литературе” все лучшие на сегодняшний день авторы».

Но, разумеется, я понимал, что выпускаю всё-таки школьную газету, которая должна информировать учителей о новациях в мире образования, как информирует «Литературная газета» читателей о новостях в мире литературы. Должны мы давать читателям и какую-то методику преподавания, которая прежде меня не интересовала.

Школьным учителем я никогда не был. Лет пять совмещал работу в «Литературке» с преподаванием в Литинституте, а спустя совсем небольшое время, после того как стал редактором «Литературы», начал профессорствовать в Педуниверситете (бывшем Пединституте им. Ленина). Но, конечно, школьная проблематика и проблемы высшей школы – вещи разные.

Соловейчик дал мне две ставки школьных консультантов и предложил на одну из них взять Льва Соломоновича Айзермана. «Он очень писуч, – сказал Сима, – так что тебе придётся в этом его ограничивать». Я помнил некоторые статьи Айзермана, печатавшиеся и у нас, в «Литературке», и в «Новом мире» Твардовского. Их автор неизменно представал в них публицистом горячего темперамента. О том, как мы работали с ним (не слишком долго, года полтора), я рассказал в «Стёжках-дорожках». Добавить к этому мне нечего.

А на вторую ставку я позвал человека редкостного дара, сочетающего в себе литературоведческий талант с талантом учителя. Что Лев Иосифович Соболев – великолепный литературовед, я знал по его работам. А что он один из лучших учителей Москвы – по той же «Литературной газете», чьи сотрудники стремились отдать своих детей именно в его школу, именно в его класс, и чьи дети, выходя из класса Соболева, оставались навсегда преданными литературе. На моё счастье, Лев Иосифович, с которым до этого мы лично знакомы не были, согласился.

Ему я многим обязан. И авторами-учителями. И его собственными безукоризненными материалами. Он та воплощённая порядочность, которой так не хватает великому множеству людей из тех, с кем мне приходилось сталкиваться: не помню, чтобы он хоть раз поискал повод, чтоб отказаться от моих просьб, или захотел бы его поискать, как это делали другие сотрудники, намного младше его, – он всегда отзывался, брался за дело и доводил его до конца!

Словом, совместными нашими усилиями мы быстро создали газету, популярную у словесников-учителей, чему Соловейчик поначалу искренне радовался.

Он даже сделал моей «Литературе» щедрый рекламный подарок: перепечатал из неё у себя в «Первом сентября» исключительно интересную статью о «Войне и мире».

Статью эту мне дал почитать поэт Константин Ваншенкин. Её написала его внучка – десятиклассница Катя. Прочитав, я загорелся желанием её опубликовать: феерически талантливая, не по годам умная девочка!

Но в статье полтора печатных листа. Материалы такого объёма уместны скорее на журнальных страницах. А у меня ведь даже не полноценная газета, а предметное приложение. И всё же в нарушение всех канонов я решил рискнуть печатать Катю с продолжением в двух номерах: авось, Сима не рассердится!

Он не только не рассердился, но позвонил сразу же. И долго, проникновенно говорил о статье и о Кате: «Но откуда, откуда такие знания у десятиклассницы? Ты проверял? Это всё абсолютно самостоятельно?»

– Абсолютно! – отвечал я ему. И ссылался на Эдуарда Бабаева, которому излагал концепцию Кати и который тоже ею восхитился.

А Бабаев о Толстом знал всё. В том числе и все новейшие о нём работы.

Так и получилось, что мы с Симоном Львовичем совместно отпраздновали рождение нового таланта. Напечатанная в двух номерах у нас, статья Кати Ваншенкиной заняла ещё и целую газетную полосу «Первого сентября».

Как соскучились учителя литературы по живому слову, я понял, когда оказался на какой-то встрече с ними. Все хвалили газету, противопоставляли ей новые, только что появившиеся учебники. «Новое в них, – говорили они, – только обращение к запрещённым прежде произведениям. Но написаны они тем же унылым, казённым языком, что и советские учебники».

– Не всё сразу! – отвечал им я. – Должно пройти время, чтобы ушли старые авторы и пришла талантливая молодёжь. А такое время, кажется, наступает.

Кассандры из меня, как видите, не вышло! Предвидеть возвращения в советское прошлое, которое происходит благодаря молодым карьеристам, тщательно отобранным путинским окружением, я не мог.

Всякие валдайские форумы своё дело сделали: из них вышла кадровая президентская сотня, а из неё уже – губернаторы и министры.

Последнее время меня всё больше занимает вопрос: виноват ли Ельцин в том, что мы сейчас находимся в таком положении?

Мне кажется, что очень виноват. Назначение чекиста в свои преемники завершило его весьма продуманную политику бесконечных уступок тем, кому уступать было нельзя.

Как можно было создавать Конституционный суд до принятия новой Конституции? Неудивительно, что Зорькин встал на стражу старой, по которой был избран Верховный Совет. А после с трудом преодолённого сопротивления и принятой Конституции как можно было не распустить Конституционный суд и не назначить новый?

Почему бывшие первые секретари обкомов оказались губернаторами? Не потому ли, что один из первых секретарей обкома стал президентом?

То, что Ельцин с 1961-го года состоял в компартии, меня не смущает. А вот то, что начиная с 1968-го года он работает в Свердловском обкоме, где в 1975-м избран секретарём, а в 1976-м – первым секретарём, очень не нравится, потому что он вошёл в номенклатуру и двадцать лет до перестройки вкушал её прелести.

Да и борясь с Ельциным, лишая его должности первого секретаря МГК КПСС и кандидата в члены политбюро, Горбачёв оставил его в номенклатуре: не вывел из ЦК, назначил первым заместителем Председателя Госстроя – министром СССР.

Помню переполненный зал нашей «Литературной газеты», что было необычно для открытого партийного собрания. Но все пришли, потому что на нём наш парторг Прудков рассказывал о выступлении Ельцина, который был тогда первым секретарём московского горкома, перед партийным активом Москвы. В частности, Ельцин объяснял, почему в магазинах появится колбаса по 7 рублей за килограмм. «Вы такой колбасы не ели, – говорил он, – она приготовлена только из натурального мяса».

Многие из нас, освещавшие работу писательских съездов в Кремле или выезжавшие в командировки, где встречались с секретарями или членами обкомов, ели такую колбасу и были прекрасно осведомлены о чудовищной разнице между обыкновенной продукцией для простых граждан и «пайковой» – для номенклатуры. Эта разница отрицалась советскими властями на протяжении всего существования Советского Союза. Ельцин разницу признал.

На посту первого секретаря МГК он вообще вёл себя не так, как его предшественники: прокатился на метро и в городском транспорте, заходил в магазины, интересуясь ассортиментом. Всё это добавляло к нему интереса, хотя у меня и тогда закрадывалось подозрение о его позёрстве: почему-то рядом с ним оказывались операторы с телевидения.

Я читал, что, выступив на предвыборном собрании по выборам депутата Верховного Совета СССР, Ельцин пригласил доверенных лиц к себе домой в гости, где вместе с ними пил чай с баранками: Наина Иосифовна извинялась, что больше ничего в магазине достать не смогла. Она, судя по всему, была неплохой женщиной. Но мужу подыграла.

А перед самым предвыборным собранием он записался в районную поликлинику. Понимай, что выписался из кремлёвской. Не выписался.

Когда его выбрали Председателем Верховного Совета РСФСР, меня поразило его выступление перед депутатами, которых он призвал установить себе привилегии не меньше, чем у союзных. «Они получают по 500 рублей, и мы будем не меньше», – говорил он к восторгу даже тех, кто за него не голосовал.

Ну, а став президентом, он подписывал указы, которые никто не исполнял.

Многие не верили в его пристрастие к алкоголю, считали это клеветой его противников. Но, увы. В самый напряжённый ответственный момент, в ночь с 3 на 4 октября 1993-го года, он был пьян, рвался выступать по телевидению, и помощники правильно сделали, что не допустили этого: пьяный президент на экране мог прибавить людей на улице, вышедших с ним бороться.

Наконец, главный грех Ельцина – он оставил номенклатуру в советском варианте, немыслимом для демократической страны. Он не провёл крайне необходимую стране люстрацию, не отстранил от власти советских руководящих партийцев, директоров крупных заводов, председателей поддерживаемых райкомами колхозов. Он поделил своих министров на «легковесов» и «тяжеловесов», опираясь на «легковесов» совсем недолго: несколько начальных месяцев и полгода в 1998-м. Всё остальное время он делил власть с «тяжеловесами» – бывшими крупными советскими чиновниками, которые подтолкнули его к войне с Чечнёй, к войне с чеченцами, которые свергли Верховный Совет республики, поддержавший в своё время ГКЧП. Избранный президентом генерал Дудаев как раз был сторонником Ельцина в августе 1991-го, а ещё раньше, на посту начальника военного гарнизона в Эстонии, он заявил, что не пропустит советские войска через воздушное пространство, если те захотят повторить в Эстонии вильнюсскую трагедию. Когда Ельцин не был ещё президентом, а был Председателем ВС РСФСР, он сказал в Уфе в августе 1990-го года: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить». Став президентом, основываясь на собственных словах, он подписал договор о разграничении полномочий между РФ и Республикой Татарстан от 15-го февраля 1994-го года, между РФ и Республикой Башкорстан от 3-го августа 1994-го. Да, Дудаев стремился к полной независимости Чечни. Но почему Ельцин отказался с ним встретиться? Мало ли каких уступок можно было добиться от чеченского президента! Для чего было демонстрировать ему своё сановное пренебрежение?

Затеяв эту войну, Ельцин уже не мог не опираться на силовиков, на выходцев из армии и из органов, которые, помимо прочего, воспользовались провозглашённой рыночной экономикой для личного обогащения.

Знал ли об этом Ельцин? Убеждён, что знал, но закрывал глаза на это. Это было его призом им за лояльность.

Были в нём, конечно, и хорошие черты. Он никогда не ругался матом, как большинство партийных руководителей, умел слушать человека, умел дружить, судя по ежегодным его встречам с однокурсниками.

Но одновременно был невероятно упрям – качество для руководителя далеко не лучшее. В людях разбирался плохо, передоверял это тем, кому передоверять было нельзя. Например, своей дочери, окружившей себя олигархами, остановившими свой выбор на Путине.

Он отдал власть Путину, получив от него индульгенцию для себя и своей семьи, получив персональную Президентскую премию. Он забыл, что его окружение предлагало ему то же самое сделать для Горбачёва, а он наотрез отказался, сказав: «Пусть кается сейчас, если есть, в чём ему каяться!»

Так и получилось, что Горбачёв, чтобы заработать деньги, вынужден был ездить по миру с лекциями. Ельцин на пенсии мог себе позволить не заботиться о материальном содержании семьи: всем на всё хватало!

Возвращаюсь к своей газете.

Уже года через два-три не было, кажется, в России такого региона, где бы её не знали. Письма в неё шли отовсюду. Я вскрывал их с ликованием, читал с особым вниманием материалы из стопроцентной российской глубинки, по возможности доводил их до кондиции и печатал, заранее предвкушая, с каким восторгом они будут прочитаны односельчанами автора или жителями той Тмутаракани, откуда он родом. Я печатал незатейливые литературные игры со школьниками, записи уроков рядом с занимательным литературоведением. Никому не известные прежде авторы выступали рядом с очень известными.

Позвонил Симон Львович:

– Ты читал вчерашнюю «Учительскую газету»?

– Нет, а что там?

– Почитай!

И положил трубку.

Легко сказать: «почитай»! К интернету наши компьютеры ещё подключены не были, а в киосках «Учительская» уже распродана. Позвонил одному своему приятелю, о котором я знал: он читает всё.

– Да, – подтвердил он, – я читал вчера «Учительскую». Поздравляю!

– С чем?

– Ты не видел? Так сходи в библиотеку, посмотри. Она напечатала результаты опроса учителей. Их спрашивали: какое современное периодическое педагогическое издание вам кажется наиболее интересным? Что-то в этом роде.

– Ну и какое же?

– Разумеется, самой интересной они назвали «Учительскую газету». А иначе для чего бы она опубликовала данные опроса?

– Но я-то тут при чём?

– А ты со своей «Литературой» где-то вверху этой спортивной таблицы. Да ты сходи в библиотеку, посмотри.

Пошёл. Да, речь идёт не о московских, а обо всех российских изданиях. На втором месте – «Первое сентября», на третьем – сейчас уже не помню кто, а на четвёртом – «Литература». За мной довольно большой список других.

Поехал к Симе. Он хмур: «Прочитал?»

«Господи! – думаю я, – неужто он ревнует?»

– Что же, – говорю бодро, – твоё второе место – потрясающий успех для нового издания. А может, на самом деле оно не второе, а первое. Ведь для чего «Учительская» напечатала этот опрос? Чтобы себя прорекламировать!

– А твоё четвёртое? – Соловейчик по-прежнему угрюм.

– Но ведь ты же всё время подчёркиваешь: мы все в одной лодке. Рассматривай и это как твой успех. Мы же приложение к твоей газете!

– Но почему-то других приложений в списке нет?

– За них, – говорю, – я не отвечаю. И не я же проводил опрос. Я к этому списку отношения не имею.

– Понятно, – сказал Сима. И добавил: «Может, ты перебарщиваешь, приглашая знаменитостей? Всё-таки у тебя не газета, а предметное приложение для учителей школы!»

– Вот они и засвидетельствовали в «Учительской», насколько им это интересно.

– Знаешь, – сказал Сима, – о чём я мечтаю? О том, чтобы утром в среду (мы выходили по средам) учитель, идя на урок, вытащил бы твоё приложение из ящика, развернул и обрадовался: урок по «Горе от ума» – как раз то, что ему сегодня нужно. Он приходит в класс, открывает газету и ведёт урок, сверяясь с тем, который напечатал ты. Вот это была бы ему настоящая помощь!

– Но ведь это совершенно бессмысленно, – сказал не помню кто из моих консультантов (Соболев или Айзерман), которому я рассказал о мечте Соловейчика. – Нормальный учитель ведёт урок, не сверяясь с чужим сценарием, а реализуя свой. К тому же он должен чувствовать атмосферу в классе, должен учитывать психологию своих учеников. Хотя сама по себе идея, чтобы газета поспевала по времени за темами, которые именно сейчас изучают в школе, не лишена смысла!

И Лев Соломонович Айзерман (именно он, это-то я помню точно) принёс мне школьную программу, полностью расписанную им по месяцам: когда и что преподают в том или ином классе. Я писал в «Стёжках-дорожках», что помощником мне Айзерман был отменным.

Увы, из этой идеи почти ничего не вышло. К кому обращаться за нужными мне позарез уроками? Далеко не каждый учитель умеет их записывать. Постепенно я обрастал авторским активом из учителей. Многие уроки выуживал из редакционной почты. Но нужные следовало, конечно, заказывать, причём жёстко требовать, чтобы рукопись была представлена строго к такому-то сроку. А учителя ведь не литераторы. Они писать не привыкли. Тем более быстро писать да ещё и на совершенно определённую тему. Кое-какие материалы, впрочем, печатались в «Литературе» действительно в срок. Но это было редкостью.