Осенью 1990 года меня пригласили на работу в аппарат Горбачёва в качестве руководителя Службы информации президента. В ней состояли ещё три журналиста и один бывший сотрудник ЦК КПСС. Ежедневно с утра мы готовили обзоры свежей прессы, а затем, в полдень и вечером, сводки важнейших зарубежных и отечественных новостей по материалам, поступавшим из ведущих госучреждений. Сокращённо наше подразделение обозначалось как СИП, и мы свой рабочий процесс в шутку называли сипением. Наши документы, каждый не более 5 машинописных страниц, я передавал руководителю администрации президента СССР Валерию Ивановичу Болдину, который, в свою очередь, пересылал их с фельдъегерем Горбачёву.
В начале августа 91-го я взял отпуск и вместе с младшим сыном поехал в правительственный дом отдыха «Валдай», где среди отдыхавших обнаружил известного артиста Владимира Этуша и будущего супруга Божены Рынска — Игоря Малашенко (тот работал консультантом в аппарате Горбачёва). А 18 августа, в канун известных событий, прогуливаясь с сыном по окрестной роще, мы нос к носу столкнулись с Анатолием Ивановичем Лукьяновым: председатель Верховного Совета СССР в сопровождении охранника собирал грибы.
Наутро, спустившись на завтрак на первый этаж, в вестибюле перед входом в столовую мы увидели толпу отдыхавших, которые в полном безмолвии слушали диктора ТВ, зачитывавшего сообщение о создании ГКЧП. Как и всех, меня эта новость ошарашила. Наскоро перекусив, я вернулся в вестибюль, чтоб позвонить в Москву. Дом отдыха хоть и имел правительственный статус, средствами связи не выделялся. Отдыхавшим приходилось подолгу ждать своей очереди к телефон-автомату, а потом уповать на удачу: аппарат, проглотив монету, обеспечивал соединение через раз. Мне повезло, и я дозвонился своему заму Юрию, который, как обычно, спозаранку уже был на работе. К информации про ГКЧП он ничего добавить не смог, лишь сказав, что в Кремле, где работало наше подразделение, всё шло своим чередом.
До окончания нашей путёвки оставалось ещё несколько дней, но я решил прервать отпуск и вернуться в столицу, благо на Валдай мы приехали на моём «Москвиче». Написал заявление о досрочном прекращении отдыха и отнёс на подпись директору, занимавшему эту должность с брежневских времён. Тот, подмахнув мою бумагу, с явным удовлетворением прокомментировал отстранение Горбачёва: «Наконец-то!». Реплика прозвучала, с одной стороны, неожиданно (я с изрёкшим её виделся первый и последний раз), а с другой — вполне понятно: в администрации Горбачёва и аппарате ЦК, с сотрудниками которого тоже приходилось общаться, многие уже давно недоумевали по поводу невнятного, мало кому понятного (об этом даже Анатолий Черняев, помощник Горбачёва, писал в своих мемуарах) курса президента страны, который в попытках удержать власть шарахался от одной политической группировки к другой.
Мы с сыном погрузили вещи в «Москвич» и отправились домой. Ехали часов шесть, и я всю дорогу слушал радио, но какую станцию не включал, везде повторяли одно и то же обращение ГКЧП к народу. У меня, журналиста с многолетним опытом работы по освещению похожих событий за рубежом, это сперва вызвало удивление, а затем ощущение непродуманности действий тех, кто всё это затеял — то ли от извечного неумения работать с общественным мнением, то ли от неподготовленности мер по введению чрезвычайного положения. «Эти люди, похоже, Ленина не читали либо забыли его наставления о том, как брать власть, — сказал я сыну, перешедшему в девятый класс. — Вместо того, чтобы, пользуясь практической монополией на средства массовой информации, растолковать согражданам причины создания ГКЧП, объяснить дальнейшие шаги и конечные цели, они заставили дикторов долдонить одно и то же. Ничего путного они не добьются…».
Под вечер приехали домой, а вскоре началась телетрансляция приснопамятной пресс-конференции с участием восьми членов ГКЧП. Из журналиста в пиарщика я переквалифировался полгода спустя, но уже тогда отчётливо понимал: так такие вещи не делаются. Организаторы пресс-конференции не просто упустили шанс привлечь на свою сторону массы населения, но и посеяли недоверие, а то и неприязнь у многих и многих.
Утром 20 августа я отправился в Кремль. Ехал через всю Москву в метро, где ничего непривычного не заметил — разве что наклеенные на стены вагона листовки сторонников Ельцина. Через Боровицкие ворота попал на территорию Кремля и вскоре вошёл в главный корпус, где и мы работали. Длиннющий коридор, который вёл к нашим помещениям, был пустынен, и мои шаги по старому, рассохшемуся паркету звучали гулко, напомнив услышанное от кремлёвского завхоза, когда мы туда переселялись со Старой площади, где работали поначалу: «В последние годы жизни Брежнев приезжал в Кремль лишь на пять-шесть часов, да ещё и урывал час-другой на дневной сон. В это время сотрудникам категорически запрещалось ходить по коридору: не дай бог, треском половиц генсека разбудят».
Когда все сотрудники СИП собрались, мы наскоро обменялись впечатлениями об упомянутой пресс-конференции и сели за работу. Как обычно, стали поступать шифртелеграммы из ведущих правительственных ведомств, административных и партийных органов. К утру 20 августа, судя по этим сообщениям, обстановка в большинстве союзных республик оставалась стабильной, а информация из Прибалтики и с Украины говорила о том, что местные руководители призадумалось, не вернуться ли под высокую кремлёвскую руку. Примечательно выглядели и доклады наших послов в ведущих государствах Запада. По поручению нового советского руководства они встретились с президентами и премьер-министрами стран своей аккредитации, чтоб довести информацию о создании ГКЧП, и всюду, в том числе в Вашингтоне, Лондоне, Париже и Бонне, услышали, в сущности, одно и то же: «друзья и партнёры» отнеслись к событиям в нашей стране сдержанно, подчеркнув свою заинтересованность в сохранении стабильности в СССР.
К обеду причитавшиеся с нас материалы были отпечатаны, и я, как полагалось, понёс их Болдину. Дежуривший в его приёмной сотрудник, однако, меня огорошил: «Валерия Ивановича нет». — «А когда будет?». — «Не знаю, он заболел». (В тот момент ещё не было известно, что двумя днями раньше Болдин вместе с Крючковым, Шениным и Варенниковым летал на встречу с Горбачёвым в Крым, откуда они вернулись несолоно хлебавши). «Валерий Иванович — мой единственный руководитель, и теперь, выходит, некого даже спросить, как действовать дальше, — поделился я с дежурным своими раздумьями. — Болдин болен, президент, которому наши материалы предназначены, тоже (так, напомню, звучала официальная версия, озвученная накануне членами ГКЧП — А. П.). Кому и как передать наши сводки?». В ответ услышал: «Оставьте мне…».
Вернувшись в СИП, я предложил Юрию пойти на обед в цековскую столовую в Никитниковом переулке. Там, как и в Кремле, было малолюдно. «Время отпускное», — решили мы, заметив, однако, что редкие посетители вели себя непривычно сдержанно и немногословно.
Из столовой решили пройти в кафетерий, славившийся отменным эспрессо. Входим в просторное помещение, а в нём — ни души, лишь в самом дальнем углу сидит одинокий посетитель. Не успели мы его разглядеть, как он сам чуть не стремглав бросился к нам и принялся трясти нам руки. «Да это ж N, известнейший журналист и писатель, — сообразил я. — Но он-то что здесь делает?..». Ставший же третьим в нашей компании кумир отечественных читателей и телезрителей продолжал всячески демонстрировать своё благорасположение. Причина его поведения стала тут же ясна: признанный мастер словотворчества принялся расспрашивать, что в Кремле нового.
Удовлетворить его любопытство мы, однако, при всём желании не могли, поскольку сами пребывали в полном неведении. Поняв, что толку от нас как от козла молока, нежданный компаньон попрощался и ретировался.
Как только его след простыл, мы с Юрием переглянулись и в один голос спросили друг друга: «Ты с ним знаком?». Выяснилось, что мой коллега пару лет назад виделся с N в ЦК, а я признался, что пятью годами раньше вместе с ним и группой других журналистов летал в Рейкьявик на встречу Горбачёва с Рейганом. «Надо же, какая у него память!» — вырвалось у меня. Юрий же с ехидцей заметил: «Примчался узнать, в какую сторону кремлёвские ветры подули…».
Два дня спустя ГКЧП приказал долго жить. Горбачёв вернулся из Фороса уже в другую страну и как ни старался держаться с прежним апломбом, всем стало ясно, что он — голый король. Очевидно же это стало после того, как, придя в Верховный Совет, первый и последний президент СССР на глазах всех сограждан подчинился требованию Ельцина подписать указ, объявивший КПСС вне закона, а потом точно так же, перед камерой национального телевидения, дал похлопать себя по плечу Артёму Боровику.
Выражение «голый король» я использовал не случайно. Болдин в Кремль так и не вернулся (едва выздоровев, был взят под стражу и вместе с другими гэкачепистами заключён в тюрьму), а его место занял бывший первый секретарь Киевского обкома Компартии Украины Григорий Иванович Ревенко.
Вступив в должность, он собрал всех сотрудников аппарата Горбачёва на совещание, где дал откровенно понять, что глава государства рассчитывает сохранить за собой статус, равносильный статусу королевы Великобритании (то есть, править, но не властвовать). Тем временем я стал невольным свидетелем многочисленных случаев того, что ныне именуется переобуванием на лету. В этом смысле в стране настал час того самого N, но это уже другая история…
