Однажды пришел нищий, бывший и ранее в Ясной Поляне. Он был полусумасшедший и признавал только свою религию. Лев Николаевич звал меня слушать его.
- Ты вникни в то, что он говорит, у него пресложная религия. Он из крестьян, его дома не кормят, "нехрист" говорят. Он и скитается по деревням.
- Ну, Гриша, - говорит Лев Николаевич, - как поживают твои боги?
Гриша щурился от солнца, припоминая что-то, его сумасшедшие глаза останавливались на одной точке. Он был очень бледен и худ.
- Да, да, - начал Гриша, - бог Ивлик родил бога Излика, они тут, они со мной! - стуча себя в грудь, говорил он.
- А зачем они с тобой? - спросит Лев Николаевич.
- Добру учат... добру, - отрывисто говорит он.
- Какому добру? - спросила я.
- Не пей, не бери чужого... не завидуй...
- Куда же ты идешь? - спросил Лев Николаевич.
- Боги гонят: Киев... иди... иди... - И он махал рукой, указывая вдаль.
- А что же, ты слушаешься их и идешь в Киев?
- Иду... иду... благодати возьму... Милостыни подай, - обращаясь к нам, говорил Гриша.
Его кормили, давали денег. Но если давали много, например, до рубля, он не брал, говоря:
- Много, не надо!
- А кто же запрещает тебе брать много? - спросят его.
- Бог Ивлик да бог Излик накажут:- много не надо!
Он жил у нас дня два-три и уходил опять скитаться. Через полгода он снова возвращался.
Другой юродивый, приходивший в Ясную Поляну уже позднее, был тоже крестьянин. Он воображал себя чуть ли не вельможей и называл себя "князем Блохиным". Сумасшествие его проявлялось в мании величия. Он проповедовал, что господам жизнь дана "для разгулки времени", как он выражался, что им ничего не надо делать, а только получать чины и жалованье.
А когда Лев Николаевич спрашивал его, смеясь:
- А ты, князь, какой же чин имеешь?
- Я? - закричит он весело. - Я князь Блохин, всех чинов окончил!
Этот юродивый был всегда весел, в нем не было ничего страдальческого, как в Грише.
- Сенокос скоро, ты поди, покоси, - говорил ему нарочно Лев Николаевич.
- Никак невозможно-с князю косить.
Много позднее уже, когда Лев Николаевич стал менять свои воззрения, и были взрослые дети, он, смеясь, говорил нам:
- Здесь все сумасшедшие. Единственный здравомыслящий, себя не обманывающий - это князь Блохин.
А то, я помню, еще разговор в этом духе с Михаилом Васильевичем Булыгиным. Это было позднее, в восьмидесятых годах. Булыгин был сосед по Ясной Поляне, помещик. В молодости - военный, а затем, бросив службу, поселился в деревне. Прочитав статью Льва Николаевича "Так что же нам делать?", он стал отчасти его последователем.
Лев Николаевич был гораздо старше его; он любил его и ходил к нему в Хатунку и много беседовал с ним.
Был чудный майский день. Лев Николаевич был в Москве. Булыгин, бывший в 1886 г. в Москве, зашел к нему. Они сидели за чаем на балконе, выходящем в сад.
- Что за большое здание виднеется там за забором сада? - спросил Булыгин.
- Говорят, это дом умалишенных, но я одного не понимаю: зачем этот забор? - ответил Лев Николаевич, улыбаясь при последних словах. Булыгин весело засмеялся.
Простота в яснополянском доме поражала меня, пока я не привыкла. Никакой роскоши не было в нем. Мебель довольно простая, вся почти жесткая. За столом простые вилки и ножи.
В столовой и гостиной - олеиновые лампы, купленные отцом, а чаще горели калетовские свечи, как называли тогда полустеариновые, полусальные свечи. В людских - сальные овечки, у тетеньки калетовские. Простота эта распространялась не только на домашнюю обстановку, но и на привычки Льва Николаевича. Например, он спал всегда на темно-красной сафьяновой подушке без наволочки. Я, как сейчас, вижу ее с вшитыми бочками, как какое-либо сиденье в экипаже.
Когда Соня вышла замуж, несмотря на то, что эта подушка очень удивила ее, она молчала. И лишь позднее, когда подушка стала уже не первой молодости, она решилась сменить ее на шелковую, пуховую, присланную ей с приданым.
- Левочка, тебе ведь покойнее будет спать на большой, - сказала она с робостью.
В старину существовал обычай, что невеста привозила в приданое всю постель и двенадцать рубашек мужу. И этот обычай соблюдался во всех слоях общества и в народе.
Повар был одет очень неряшливо, как я заметила. Соня пошила ему белые поварские колпаки и фартуки. Людей в доме было немного. Горничная Дуняша и лакей Алексей, маленького роста, плотный, молчаливый, честный и очень привязанный ко Льву Николаевичу.
Когда Лев Николаевич задумал жениться, он спросил Алексея его мнение о невесте. Алексей, весело захихикав по своей манере, ответил: "Какова мать - такова дочь". И больше ничего не сказал.
Потом в доме жила девочка Душка, горничная Сони. Варвара, московская горничная, соскучилась и уехала в Москву. Жил еще повар Николай Михайлович, старик, бывший крепостной Волконского - флейтист из домашнего оркестра. Когда его спрашивали, отчего его довернули в повара, он, как бы обиженно, отвечал: "амбушуру потерял". Я любила беседовать с ним о старине. Иногда он напивался и не приходил. Помощником повара и дворником был полуидиот Алеша Горшок, которого почему-то опоэтизировали так, что, читая про него, я не узнала нашего юродивого и уродливого Алешу Горшка. Но, насколько я помню его, он был тихий, безобидный и безропотно исполняющий все, что ему приказывали. И всегда еще бегал и помогал всем, кому нужно было, какой-то мальчишка: Кирюшка, Васька, Петька - не припомню всех их.
На дворне людей было много: прачка Аксинья Максимовна, дочери ее, скотница Анна Петровна (мать горничной Душки) с дочерьми, староста Василий Ермилин, кондитер из крепостных Максим Иванович, рыжий кучер Индюшкин и другие. Но любимица моя была Агафья Михайловна (я писала о ней выше). Сухая, высокая, она была горничной еще при бабушке Льва Николаевича, графине Пелагее Николаевне Толстой. Она всегда вязала чулок, даже на ходу, мало говорила и очень любила животных, не имея никаких других привязанностей, так как была старой девой. Когда у Льва Николаевича бывали щенята от дорогих охотничьих собак, они воспитывались у Агафьи Михайловны, которая закрывала их своей одеждой. И когда сестра подарила ей теплую кофту, то и ее постигла та же участь.
С ней бывали уморительные случаи. Помню, когда гостил в Ясной Поляне мой брат Степан, уже бывши правоведом, Агафья Михайловна очень полюбила его за его ласковое обращение с ней. Весной, когда она узнала, что у брата Степана начались трудные экзамены, она зажгла восковую свечу перед образом Николая угодника. Это был ее любимый и чтимый святой. В это время я сидела у нее, и мы беседовали. Она очень любила, когда я к ней заходила. Кто-то постучался в дверь, и вошел доезжачий, малый, ходивший за охотничьими собаками.
- Агафья Михайловна, как нам быть? Беда приключилась!
- А что? - испуганно спросила она.
- Да, вишь, Карай и Побеждай, гончий наши, значит, с утра в лес убегли, и до сих пор их нет. - Ах батюшки! Что ж теперь делать? И граф-то что скажут? - суетилась Агафья Михайловна. - Ты, Ванюшка, вот что, ступай верхом в Заказ - как бы они на скотину не напали, они, наверное, там рыщут. Да рог с собой возьми, потруби им.
- Знаю, знаю, - говорил доезжачий, как бы обижаясь, что его учат.
- Да ты скорей собирайся, не то уж темнеет.
Доезжачий ушел. Агафья Михайловна о чем-то раздумывала. Потом, вижу, она встала, пододвинула стул к образу, влезла на стул, потушила восковую свечу, подождала немного и опять зажгла ее.
- Агафья Михайловна, что это вы делаете, голубушка? - спросила я ее. - Зачем вы потушили и зажгли свечку?
- А это, матушка, она за Степана Андреевича горела, а таперича пускай за собак горит, чтобы нашлись скорее.
Свободное копирование
