Эренбург, как известно назвал это время «оттепелью». Да, какой-то весенний сквознячок иногда пронизывал затхлый, известный мне ещё по старой школе, мир. Но мир по-прежнему оставался затхлым. Скучные казённые комсомольские собрания. Бесцветные политинформации, которые делал кто-нибудь из нас, назначенный Марьей Георгиевной. Обычно мы повторяли радиопередачи и газетные статьи. И всё-таки вдруг объявили власти об обмене визитами кораблей британского и советского флотов. Британские корабли бросили якорь в Ленинграде, советские — в Портсмуте. Вчерашние враги решили мириться? Хрущёв и Булганин разъезжали по миру, чего никогда не делал Сталин. Только что посетили Индию, Бирму и Афганистан. Причём министра иностранных дел Молотова они с собой не брали. Дядя Миша сказал мне, что ходят слухи о разногласиях между Молотовым и Хрущёвым. Слухи наверняка основывались на той перепалке на пленуме ЦК, о которой я рассказывал. Стенограммы пленумов не публиковались, но языки всем не отрежешь! Слухи подтвердились уже через пару месяцев, когда вместо Молотова министром иностранных дел стал Шепилов.
Оживилась и культурная жизнь в стране. О гастролях театра «Комеди Франсез» и о неделе французских фильмов в Москве я уже здесь писал. Яков Лазаревич дал нам с Мариком прочитать в журнале «Театр» пьесу Виктора Розова «Вечно живые», с действительно очень живыми диалогами без нудной назидательности, которой так отличались спектакли в театрах, куда нам устраивали коллективные походы. Появился новый журнал «Юность». А в нём — повесть незнакомого нам Анатолия Гладилина «Хроника времён Виктора Подгурского». Ничего похожего на прежнюю унылую серятину.
Ну не улыбка ли это судьбы? Дочитали мы повесть, порадовались ей, и почти тут же приходят в школу наши соседи — работники телевидения (мы находились совсем рядом с Шуховской башней). Говорят, что им нужны ребята, которые были бы зрителями на встрече с редакцией журнала «Юность». Анна Александровна отобрала человек пятнадцать. Аверьянов с Шалвой Валентиновичем напутствовали, как нам себя там вести. И мы отправились на встречу.
Её обещали показать в записи. Мать предупредила родственников. Телевизоры стояли у нас и у тёти Кати. У тёти Лены телевизора не было. Дядя Мотя лежал на кровати и храпел. Ему нужно было завтра рано вставать на работу. Тётя Лена убрала со стола пустые водочные бутылки и вместе с Ирой пошла к нам. Пришёл и Витька. Сперва все насмешничали: «Чего же тебя нет за столом? Ты зачем под столом прячешься?» За столом сидела редакция. Но вот — стали показывать зрителей. Я несколько раз мелькнул среди других. И вдруг меня показали крупным планом. Десяток долгих секунд, наверное, держали в кадре: я слушал выступление Виктора Розова. Мама бросилась звонить тёте Лизе, дяде Мише — все видели, все меня поздравляли. Витька сказал, что за участие в массовках на киностудиях платят деньги. «Ты узнай, — советовал он мне, — может, тебе выписали что-нибудь». Мать насторожилась. «Ну где мне об этом узнавать? — спросил я. — Да и неудобно это». «Неудобно по потолку ходить, — сказал Витька, — а деньги получать очень удобно. Никогда не помешают».
Я посоветовался с Мариком. Яков Лазаревич меня высмеял: «Ну что ты, о каком гонораре может идти речь? Чушь, конечно. Никуда не ходи». Я и не пошёл. Но в 10-м классе послал стихи не просто в «Юность», а на имя Николая Константиновича Старшинова, которого Катаев представлял на телевидении как заведующего отделом поэзии. Отозвался, как я рассказывал об этом в «Стёжках-дорожках», поэт, консультант журнала, Евгений Храмов.
***
Ой, чувствую, что не удержусь я в границах 1955 года. Да как в них удержишься, когда 55-й подготовил 56-й — исторический, как бы ни принижали его значения нынешние знатоки. Доклад Хрущёва о Сталине вскрыл тот гигантский гнойник, который многие годы отравлял страну. В школе растерялись. Мы осмелели и выломали из деревянного трафарета нашей школьной газеты «За отличную учёбу» двойной профиль Ленина-Сталина (профиль Сталина в таком медальоне располагался чуть правее ленинского). «Кто вам это разрешил? — гневался Шалва Валентинович. — Немедленно восстановите всё, как было!» Но восстановить мы не смогли бы, если б и захотели. Мы этот профиль разбили. Да и не захотели бы мы его восстанавливать. А заказать другой Шалва Валентинович не решился.
— Это вам так не сойдёт, — грозился он. — Вы ещё за это поплатитесь.
Как в воду глядел.
Комсомольское собрание было посвящено награждению комсомола орденом Ленина за освоение целины. Нам было предложено послать по этому поводу благодарственное письмо в ЦК партии. Такое письмо было делом привычно ритуальным, его зачитала наша учительница немецкого Зоя Михайловна Красовская. Оставалось только проголосовать. Уже произнесли: «Кто за то…», как я прервал рутинное представление.
— А почему, — спрашиваю, — мы должны благодарить за награду ЦК партии, когда награждает президиум Верховного Совета? Давайте туда и пошлём наше письмо.
Тут же поднявшийся из-за стола на сцене Шалва Валентинович стал объяснять залу, в чём моя ошибка:
— В нашей стране руководящей и направляющей силой общества является коммунистическая партия. Высокий орден комсомолу дали по её предложению. Поэтому…
— Тогда надо это как-то отметить в письме, — сказал я. — Благодарим, дескать, за предложение наградить комсомол.
— Текст письма согласован с райкомом, — сказала Зоя Михайловна.
— Но по конституции, — вступил в дискуссию Марик Быховский, — высшим органом является Верховный Совет. Красухин прав. Если благодарить ЦК, то за его предложение президиуму Верховного Совета.
Сейчас сам пожимаю плечами: из-за чего было сыр-бор разжигать? Так ли уж важно, куда посылать верноподданническое письмо? Но вот тянуло во фронду, как под освежающий душ, — хотелось называть «кошкою кошку» — нелепостями очевидные нелепости.
Страшно напугала учителей эта дискуссия. Тем более, что в райком пошла не привычная резолюция «принято единогласно», а «принято большинством. Против голосовало…» не помню сколько, но помню, что не только мы с Мариком. Я ещё в заключение напомнил Шалве Валентиновичу и Зое Михайловне о демократическом централизме в уставе комсомола: до голосования все имеют право на своё мнение.
Зоя Михайловна, которая к тому времени стала нашим классным руководителем, жила в доме Марика. Встретив меня во дворе, она сказала, что я выступал, как троцкист. И пояснила, что если б собрание согласилось со мной, была бы принята троцкистская резолюция.
Как видите, не только сегодня вошло у многих в привычку всё валить на Троцкого. Сталинский «Краткий курс» и его тоже повсеместно изучаемая биография «Иосиф Виссарионович Сталин» своё дело сделали.
— Доигрались! — зловеще сказала классу Зоя Михайловна через несколько дней после того собрания. — Всю нашу комсомольскую группу вызывают на бюро райкома.
Там пришлось ждать. Бюро занималось персональными делами. Когда нас, наконец, вызвали, лица у хозяев были разгорячёнными.
— Пойдём по алфавиту, — сказал секретарь. — Называя фамилию и, слыша от Зои Михайловны: «Он (она) не при чём», он добрался до Марика: «Быховский», — сказал он. И, посмотрев на молчащую Зою Михайловну, весело предложил: «А ну, герой, покажись людям!»
Марик встал.
— Так чем тебе советская власть не нравится? — спросил секретарь.
— Я не говорил, что она мне не нравится, — сказал Марик.
— Но думал об этом, — закруглил секретарь, — и подстрекал других голосовать против советской власти.
— Против советской власти никто на собрании не выступал, — сказал я. — Мы говорили, что по конституции высшим органом власти…
— А со знатоками конституции мы ещё разберёмся, — пообещал секретарь, прерывая меня. — Ну что, — предложил он членам бюро, — какие будут мнения.
Первое же оказалось самым грозным. Я потом всласть насмотрелся на подобных истериков. Этот брызгал слюной, стучал кулаком по столу, кричал о врагах и закончил: «исключить из рядов комсомола как врага советской власти».
Кажется, этого не ожидала даже Зоя Михайловна. Она робко вставила, что демагогия в выступлении Быховского, конечно, была, но врагом советской власти он себя не показал.
— А на чью мельницу он лил воду своей демагогией? — не унимался свирепый. — При Сталине его бы…
Эта проговорка и решила Марикину судьбу.
— Мы говорим сейчас не о том, что было при Сталине, — необычно мягко (видимо, перепугался) сказал секретарь. — Какие ещё будут мнения?
Народу за столом сидело не так уж много, но Марика обсуждали очень долго. Так что ни на кого больше у бюро времени не хватило.
— Итак, — подвёл черту секретарь. — В порядке поступления ставлю на голосование два предложения. Кто за то, чтобы исключить Быховского Марка Яковлевича из рядов ВЛКСМ. Голосуют не только члены бюро райкома, — объяснил он нам, — но и комсомольцы класса.
За это предложение проголосовал тот, кто его внёс. Все остальные были против.
— Кто за то, — продолжил секретарь, — чтобы объявить Быховскому Марку Яковлевичу строгий выговор с занесением в учётную карточку. — И первый поднял руку.
Я смотрел на ребят. Руки они тянули неохотно, трусливо. Марина Браславская как-то быстро взмахнула рукой и тотчас её опустила. «Кто против» — спросил секретарь, не глядя на нас. Я поднял руку. «Кто воздержался? — секретарь смотрел в какие-то бумаги. — Итак, принято единогласно».
— Нет, — сказал один из членов бюро. — Есть и против.
— Кто? — вскинулся секретарь.
— Я, — объявил о себе я.
— Фамилия? — спросил секретарь, обращаясь к Зое Михайловне.
— Красухин, — сказала она.
Секретарь записал.
— Ладно, — пообещал он, — разберёмся. А пока что большинством голосов принимаем решение объявить Быховскому строгий выговор с занесением. Все свободны.
Марик шёл со мной очень подавленный. «Надо же, — говорил он мне, — ни у кого больше не хватило смелости хотя бы воздержаться». «Что поделать? — отвечал я. — Каждый трясётся за свою шкуру!»
Заканчивая свой рассказ об этом эпизоде скажу, что нас с Мариком он сблизил ещё больше, что долго я ждал вызова в райком, а потом решил, что секретарь забыл о своём обещании разобраться. Зря решил. Потому что, когда становился на комсомольский учёт на заводе, Игорь Штаркман, секретарь комитета комсомола, спросил, за что я получил строгача с занесением. «Я его не получал», — удивлённо ответил я. Но Штаркман показал мне мою карточку. «Значит, мне его дали в моё отсутствие», — ответил я и рассказал Игорю о том бюро. «Плевать, — сказал Штаркман, — ты ведь рабочий, так что клади на это с прибором». Я так и сделал. Больше об этом выговоре мне нигде никто не напоминал: видимо, с прибором на это положил сам Штаркман!
А меня эта история отшатнула от класса: какие всё-таки трусы! Неприятно стало ходить в школу, неохотно давал я теперь свои стихи для газеты, вышел из её редколлегии , в которой состоял чуть ли не с самого начала моего перехода в новую школу, а потом и вовсе потерял интерес к учёбе.
Учился я легко. Почти всегда был отличником. И, наверное, получил бы медаль. Учителя на это надеялись. Но в десятом — выпускном классе я практически перестал учиться.
Прогуливал уроки. Гулял по Нескучному саду, ходил в кино, бродил по книжным магазинам. А потом выучился играть в преферанс и увлёкся им до сумасшествия.
Мне даже во сне стали сниться разные комбинации: вот я не даю партнёрам поймать меня на мизере (то есть всучить хоть одну взятку), вот хитроумно сам кого-то ловлю. Я играл с ребятами из нашего двора, чаще всего такими же прогульщиками, как и я. Компания была более-менее постоянной.
На деньги? Разумеется. Кто же согласится играть бесплатно! По две копейки за вист. Где брал деньги? Не у родителей, конечно. Удавалось потихоньку продавать какой-нибудь плохонький имеющийся у нас роман в букинистическом. Тогда принимали любые книги. Стоили они мало. Но мне для разгона хватало.
А потом попёрло невероятное везение. Я всё время выигрывал. Частенько посиживал на выигрыш с ребятами в чешском баре в Парке культуры имени Горького. Но следил за тем, чтобы всё не потратить. Чтобы оставалось на новую ставку.
Прямо-таки сюжет «Пиковой Дамы»! Похоже, конечно. Но по ночам мы не играли. Собирались иногда у меня — до прихода с работы отца. Он, от природы не слишком вежливый, заставая нас за картами, вообще смотрел волком, ни с кем не здоровался, а с ходу бросал: «Ну и долго ещё будете играть?» Мы забирали недописанную «пульку» (рисунок, показывающий, как меняется твоё игрецкое положение после каждой сдачи) и уходили куда-нибудь доигрывать.
А чаще всего мы играли у Юры Намитниченко. Он жил с разведённым отцом вдвоём в большой комнате. Отец, инженер какого-то НИИ, приходил поздно. Юра уже кончил школу, он был на год старше меня. Артистичный, обладавший незаурядными математическими способностями, он без труда поступил в МФТИ, но первую же сессию завалил. И понятно: надо же было учиться, а не играть! Его отчислили.
На следующий год он легко поступил в МАИ и так же легко из него выскочил. Игромания подавляла в нём всё остальное, а человеком он был слабовольным.
Ещё одним почти постоянным моим партнёром был Васёк Головачёв. С Юрой они очень дружили. Васёк пытался поступить в институт землеустройства, а Юра взялся сдать за него математику и физику. Переклеили фотографии. За письменную работу по математике Ваську поставили «отлично», а на устной физике Юру поймали. Не помню, каким образом обнаружили подлог. Вызвали милицию. Юрин отец и Васина мать бросились на выручку. Дело замяли.
Последний раз я видел Васька на моём пятидесятилетии в ресторане ЦДЛ, куда пригласил друзей и родственников. Он сказал, что по-прежнему видится с Юрой.
Раз в год, рассказывал Васёк, собирается у кого-нибудь из бывших игроков старая компания, и они весь день играют в преферанс. Но только раз в год. Один день в году.
А тогда мы играли взахлёб. Школу я, конечно, закончил. Но обрадовал лишь учителей литературы и истории — любимых моих предметов. Остальным учителям я особой радости не доставил.
Так и завершилась для меня учёба в 653-й школе, в которую я пришёл почти что в пятнадцать лет. Именно этот возраст — пятнадцать лет — остался в памяти наиболее ярко. Остальное слегка подёрнуто дымкой. Игра в преферанс запомнилась острее учёбы в 10-м классе. До сих пор звучит в ушах наш гимн, который мы с Юрой Намитниченко сочинили как акростих на его фамилию, потому что чаще всего играли у него. И пели на мотив утёсовского «Раскинулось море широко»:
Напрасно с надеждой расклада я ждал,
А был для меня он не в жилу:
Мизер мой партнёр на три взятки поймал
И вырыл в «горе» мне могилу.
Тут снова решил я судьбу испытать —
На «бомбе» играл восьмерную.
Играл, но, увы, мне пришлось проклинать
Четвёртую «бомбу» тройную.
Едва я опомнюсь, стучится беда
На смену несчастиям снова…
Как чёрный король, я один навсегда
Останусь, наверно, бланковым!
Приступая к разбору со своими студентами «Пиковой Дамы» я обязательно знакомлю их: с правилами игры в штосc:
— Без этого, — объясняю, — вы многого не поймёте. Понтёр (допустим, Германн), играющий против банкомёта (допустим, Чекалинского), достаёт из своей колоды какую хочет карту, ставит на неё деньги и ждёт, куда ляжет та же карта у банкомёта: направо — банкомёт выиграл, налево — проиграл. Это необходимо знать, чтобы понимать, что все три назначенные Германну старой графиней карты выиграли: все они у Чекалинского легли налево.
— Не мною, — продолжаю, — было замечено, что рассчитывая «утроить, усемерить» свой капитал Германн мыслит, как заядлый картёжник: утроить — выиграть пароли (в учетверённую по сравнению с первоначальной ставкой сумму выигрыша входит и собственная первоначальная ставка), усемерить — выиграть пароли-пе (чистая прибыль определяется так же: восемь ставок минус своя).
— Один из игроков, Сурин, сетует в пушкинской повести, что не выигрывает, хотя играет мирандолем. Что это значит? — спрашиваю. И отвечаю: — Это значит, что он играет очень небольшими суммами, осторожничает. А другой, — говорю, — удивляется твёрдости Сурина, который ни разу не поставил на руте, то есть ни разу не поставил крупной суммы на одну и ту же карту, которую не меняет в течение всей игры. Всякий раз поставивший на руте, проигрывая, платит банкомёту оговоренную сумму, которая, естественно, возрастает с каждым проигрышем, но понтёр упорствует в своём выборе карты (только она и никакая другая) и, если в конце концов на неё выпал выигрыш, смелый игрок с лихвой отыгрывается.
А теперь вернёмся к нашему гимну — печальной жалобе игрока-неудачника. В нём тоже кое-что требует разъяснения для непосвящённых.
Что такое «расклад», думаю, объяснять не надо. Понятно, что речь идёт о комбинации карт, которые в данный момент находятся на руках у партнёров. «Не в жилу» — неудачный расклад для объявившего «шестерную», «семерную» и так до «десятерной» игру (то есть, что он обязуется взять 6, 7, 8 и т.д. взяток), потому что партнёры сделают всё, чтобы дать ему меньше. Чем меньше он возьмёт, тем больше запишет штрафа в своей «горе» — специальном штрафном поле на разрисованной «пульке». А объявившему «мизер» партнёры наоборот стараются всучить взяток побольше: он обязывался не взять ни одной. «Три взятки» на мизере — это действительно многовато: отыграться трудно, пропал, — не случайно речь о «могиле»
Игра на «бомбе» удваивает сумму выигрыша или проигрыша, на «двойной бомбе» — учетверяет, наконец, «тройная» очень мощная: ставки повышены в восемь раз! Четыре «тройных» — это значит, что идёт невероятно крупная игра!
«Бланковый» король (по-другому: король-бланк) — единственная карта этой масти, которая у тебя на руках. Как правило, она тебя отягощает. Умные партнёры никогда не дадут тебе взятку под этого короля или обязательно тебе её всучат, если ты объявил «мизер». Образно говоря, бланкового короля можно уподобить андерсеновскому — голому.
Вот таким голым королём и ощущаю я себя тогдашнего, переносясь памятью во времена, когда учился в выпускном классе, а потом ещё полгода бездействовал, то есть играл, то есть бездумно растрачивал лучшие свои годы.
Мог и остаться этим голым королём.
А Я ВАМ ПЕРЕЖИТЬ МЕНЯ НЕ ДАМ
Но ведь не остался же! Не дал быдляку в то время восторжествовать над своей жизнью! А теперь и подавно не дам!
29 июня — 9 декабря 2006 года
Свободное копирование
