В Новороссийске открыли памятник Брежневу (соскучились!), в Петрозаводске — памятник Андропову. Причём глава Карелии С. Катанандов вспоминал не только о том, что Андропов руководил карельским комсомолом и входил в партизанский штаб во время войны. Катанандов нажимал на то, какой строгий, жёсткий порядок в стране навёл Андропов за недолгое время своего правления. Да уж, как писал А. К. Толстой о Грозном, на кого равнялись в русской истории Сталин и Андропов: «Такой навёл порядок, / Хоть покати шаром!» Тяжёлой рукой вёл страну к порядку бывший шеф КГБ Андропов: приказал двадцатиминутное опоздание на работу считать прогулом, устраивал милицейские облавы в дневное время в винные магазины — почему не на службе? Отношение с Западом поставил на грань войны: переговоры прервал, пассажирский самолёт из Южной Кореи сбил. Одного только не смог: добиться ликвидации товарного дефицита в стране. Полки магазинов оставались пустыми! Но о таком пустяке никто на открытии памятника, разумеется, не вспоминал.
В моей студенческой молодости огромным успехом пользовался спектакль «Карьера Артура Уи» по пьесе Бертольда Брехта, поставленный Сергеем Юткевичем в студенческом театре МГУ. Не называя фашистов по их реальным именам, Брехт весьма достоверно вывел их коварных и бесчеловечных вождей. Режиссёрское решение Юткевичем иных сцен спектакля потрясало.
Ах, как ласков с оппонентом человек в безукоризненно чёрном костюме с бутоньеркой в петлице! Они расхаживают по сцене, человек в чёрном успокаивает собеседника, чем-то его обнадёживает. Вот они остановились в середине сцены. Человек в чёрном вытаскивает красную гвоздику из петлицы, внюхивается в неё и в знак того, что всё будет хорошо, улыбаясь, вручает её оппоненту. И вдруг на наших глазах оппонент начинает опускаться вниз, как в открытом лифте, в яму, откуда бьёт электрическое пламя. Он исчезает там внизу, а на выровненной сцене появляется очередная пара: человек в чёрном костюме с бутоньеркой и его оппонент.
Вы поймёте, почему я вспомнил эту сцену, если прочтёте выдержку из воспоминаний руководителя венгерской полиции в 1956 году Шандора Копачи. Их цитирует мой приятель Игорь Минутко в своей книге «Юрий Андропов. Реальность и миф», в той главе, где рассказывается о том, как с подачи посла Андропова советские войска подавили народное восстание в Венгрии.
«Никогда не забуду последнюю встречу с этим страшным человеком, — пишет Ш. Копачи. — Так произошло — она случилась в последний день нашей революции. Вместе с женой я торопился в югославское посольство, где мы надеялись получить политическое убежище. Прямо на улице нас задержали агенты КГБ и доставили в советское посольство. Встретил нас Андропов, радушный, приветливый, как будто мы званые дорогие гости и он чрезвычайно рад нашему появлению. Он пригласил нас к столу “на чашку чая” и, улыбаясь, сказал, что вот Янош Кадар формирует новое правительство и что он очень хотел видеть в нём полковника Копачи. Я поверил советскому послу. “Время тревожное, — сказал он. — Если хотите, мы предоставим вам машину, и вы будете доставлены к главе нового правительства”. Я согласился. К подъезду была подана бронемашина. Я на всю жизнь запомнил, никогда не забуду Андропова в последнюю минуту нашей последней встречи: он стоял на верхней площадке лестницы, улыбался мне, махал на прощание рукой… Советская бронемашина доставила меня прямиком в тюрьму, из которой я вышел по амнистии семь лет спустя, в 1963 году».
Разумеется, о роли этого посла-лицедея в кровавом подавлении венгерского восстания Катанандов на открытии памятника Андропову не вспоминал. Не вспомнил о ней и Путин, начавший свое правления с возвращения мемориальной доски с барельефом Андропова на место, откуда её убрали после провала путча в августе 1991-го, — на стену дома, где жил бывший путинский шеф.
Фотографии других членов брежневского политбюро ещё не пожелтели от времени, бюсты многих из них установленные, как было положено дважды героям, на их малой родине, возможно, сносить не стали. А снесли — недолго и вернуть, как Дзержинского на Петровку. Косыгину, например, новый бюст собираются ставить во дворе дома, где он жил на Воробьёвке… тьфу, на улице Косыгина — Мосгордума приняла недавно такое постановление. Так сказать, Алексею Николаевичу Косыгину — от благодарной Москвы. За что только благодарить? За слухи об экономической реформе, которую собрался было проводить Косыгин, став председателем совета министров? Но они так и остались слухами. А других заслуг я лично у этого деятеля не припомню.
Начинал я работать в «Литературной газете», когда директором издательства был старый большевик Василий Семёнович Медведев — отец тоже ныне покойного Володи Медведева, хорошего иллюстратора многих поэтических книг в «Советском писателе», где он работал. Как директор издательства, Медведев входил в редколлегию и имел все права на обслуживавший её спецбуфет на 4-м этаже. Но правами этими никогда не пользовался. Обедал с нами вместе в столовой на 6-м. Мало того! Возмущался подобными порядками. «Новое дворянство!» — презрительно говорил он о посетителях спецбуфета. И приветствовал Тертеряна, когда тот почему-либо оказывался в нашей столовой: «Что, Артур, надоело в барах ходить?»
В стране, имевшей огромные площади леса, был острый дефицит бумаги. Купить хоть какую-нибудь для пишущей машинки считалось огромной удачей. А уж финская писателям продавалась в специальном комбинате рядом с метро «Аэропорт». И то далеко не всегда. За ней выстраивались очереди, в которых рассказывали, что навострились финны делать бумагу из наших брёвен, оторвавшихся от плотов, которые мы сплавляли по приграничным с ними рекам. Порой плоты развязывались, порой ещё что-то происходило с лесом при сплаве. Так или иначе, но подобная бесхозяйственность радовала финских умельцев, умудрившихся поставить заводик, выдававший высококачественную бумагу.
Однажды я рассказал об этом Медведеву. Он усмехнулся: «Очень похоже на правду!» И в ответ поведал о том, как подписывал Косыгин с японцами соглашение о строительстве где-то в Сибири какого-то очень крупного бумажного комбината.
Все комплектующие для комбината должна была нам поставить японская сторона. И поставила бы, не заинтересуйся Косыгин какой-то железной сеткой, через которую прокатывается сырая древесная масса. Спросил, для чего она нужна? Объяснили (и мне Медведев объяснял, но я, незнакомый с этим процессом, боюсь за давностью лет чего-нибудь переврать). Сколько она стоит? Несколько десятков тысяч долларов. «Что, — спросил Косыгин, у сопровождающих его специалистов, — у нас своей сетки нет?» «Как не быть? Есть, конечно!» — успокоили его. Сетку покупать не стали. «Многомиллионный контракт заключили!» — рассказывал Василий Семёнович.
Поставили. Сетку приладили свою. Запустили. Бумага на выходе рвётся, выходит дырчатой. Остановили производство. Стали колдовать над сеткой. Чуть ли не научно-исследовательский институт для её производства создали. Нет, ничего не выходит! Приезжают японцы. Хотят посмотреть, как работает их детище. «Остановлен на профилактический ремонт», — объясняют. Удивляются: «Что так рано занялись профилактикой?» «К вам претензий нет», — уклоняются от пояснений. «Значит, всё у вас в порядке?» — «В полном!»
— И что сейчас с этим комбинатом? — спросил я.
— Законсервирован, — пожал плечами Медведев. — Из-за нескольких десятков тысяч выкинули миллионы! А ещё называют Косыгина хозяйственником! Да Ленин таких хозяйственников под зад коленом погнал бы из правительства.
Что поделать, старый коммунист Медведев любил Ленина. Был убеждён, что не умри Ленин, Россия процветала бы. Всё время подчёркивал, что ввёл Ленин нэп, дал жизнь мелкому собственнику, а Сталин этого собственника задушил. Сталина Медведев терпеть не мог. Как и всех его последователей. Принципиально поэтому отказывался от номенклатурных привилегий. «Чудак!» — пожимали плечами другие члены редколлегии. Но для Медведева понятие номенклатуры было связано со Сталиным. И в этом он не так уж не прав.
Номенклатура, как показал в известной своей книге М. Восленский, — действительно сталинское изобретение. Очень неглупое, с точки зрения укрепления режима личной власти. Одни, стало быть, останутся голодными: на всех не хватит! Другие получат кусок, третьи — пожирнее, четвёртые станут очень богатыми, но в определённых пределах, а для пятых сняты любые ограничения. Они не тратят немалые свои оклады: не на что тратить. Для них всё бесплатно. Всё им сошьют, доставят, обставят. Исполнят любое желание. Хочешь так жить? Пожалуй на карьерную лестницу. Доказывай преданность диктатору. Сноси его капризы. Люби его больше друзей, которых ты должен оклеветать, больше родных, от которых откажешься, если их арестуют. Сталин не зря называл высших руководителей партии генералитетом, средних — «нашим партийным офицерством», а низших — «унтер-офицерством». Похоже на путинскую вертикаль власти? Безусловно, потому что время, в которое мы сейчас живём, является ничем не прикрытым реваншем номенклатуры.
Конечно, самый верхний этаж власти сейчас живёт по-другому. Для него, как и для всех, бесплатным бывает только сыр в мышеловке. Но им и не нужна бесплатность. Им хватает.
Вот сегодняшняя «цифра дня» в «Московском комсомольце» от 28 октября: «579 тысяч 188 рублей в день…» — так в 2005 году зарабатывал министр природных ресурсов Юрий Трутнев. Напиши газета, что столько зарабатывает человек в год, и это бы вызвало почтение: всё-таки больше полутора тысяч долларов в месяц — большинство населения страны живёт хуже. Но в месяц Трутнев зарабатывал 17 миллионов 375 тысяч 655 рублей.
И здесь же подробности недавнего ограбления квартиры Любови Константиновны Слиски. Украли 85 тысяч евро и 4 векселя по 1 миллиону рублей каждый, вскрыли сейф с ювелирными украшениями.
Помните, я упоминал об акциях энгельского ОАО, стоящих огромных денег. «Откуда у меня может быть такая сумма!» — удивлялась Слиска. Это она, как сказала бы героиня Зощенко, кокетничала. «Я не исключаю, — пишет её коллега по Думе депутат А. Митрофанов («Аргументы и факты», № 44, 1 — 7 ноября2006 г.), — что Слиска могла получать доход по акциям крупных предприятий. У многих депутатов есть побочные заработки в виде акций».
И кроме того, нынешний госслужащий, ну, такой, к примеру, как министр Трутнев, получать подарки не имеет право. Он обязан по специальному акту отдать их государству. Я понимаю, что Трутнева это вряд ли огорчает. Но я и не собирался выражать ему сочувствия. И пишу это, чтобы подчеркнуть: депутаты не госслужащие, им подарки брать не возбраняется. Большая удача для любительницы ювелирных украшений Любови Константиновны. «Я не отрицаю, у меня были украшения, — сказала она корреспонденту «Комсомольской правды» (28 октября 2006 года). — Но, извините, мне 53 года. У меня муж, родственники. А на юбилей мне делали подарки известные люди».
***
При Сталине, слышу я, было такое? При Сталине было и не такое! Министры, конечно, при Сталине о таких заработках, как у Трутнева, и мечтать не могли. И Георгадзе, любитель, как и Л. К. Слиска, ювелирных изделий, работал в Верховном Совете после смерти Сталина.
Но сталинская верхушка жила бесплатно. Для чего, допустим, Молотову или Кагановичу эти трутневские почти 8 миллионов долларов в год? Им и так принесут всё, что ни пожелают!
Ах, как умиляются сейчас бескорыстию Сталина. В одних и тех же сапогах полжизни проходил, маршальский мундир до дыр износил! Картин в доме не держал, прикнопывал к стенам картинки, вырезанные из «Огонька»! А сколько имел наград? Одну звезду героя соцтруда, да одну — Советского Союза, два ордена Победы, три — Ленина, три — Красного знамени и один — Суворова 1-й степени. Всё! И это полководцу-то! Верховному главнокомандующему! Генералиссимусу!
Ну что ж, Гитлер как был ефрейтором, так им и остался. А награждать себя вообще не разрешал. Убеждённый вегетарианец, он не любил пьяных застолий. Умиляет?
А вот Анри Барбюс растрогался, встретившись со Сталиным: «Человек с головою учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата, живёт в небольшом домике». После его книги и пошло: да, одежда простого солдата — шинелька латаная-перелатанная, да, простой домик. «Вы в курсе, — спрашивает корреспондента «Комсомольской правды» писатель В. В. Карпов, — что после смерти Иосифа Виссарионовича на его даче обнаружили лишь шесть кителей, четыре шинели да пять курительных трубок? Всё, больше у него ничего не было...»Даже если б это была правда, перевесила бы она на весах справедливости миллионы загубленных душ, искорёженных судеб граждан, которых аскетический вождь сделал своими рабами? Но не был Сталин аскетом! Простой домик, говорите? А вы сосчитайте, сколько их было, этих простых. «На его даче», говорите? А на какой именно? Они же были разбросаны по всей огромной стране. Герой Фазиля Искандера, бармен втолковывает жене, как хорошо она с ним обустроилась: «Если сегодня пять человек придёт в дом, не выходя, есть чем накормить, напоить? Есть». Вы сомневаетесь, что у Сталина возможностей было меньше? Что он мог, «не выходя», то есть не посылая обслугу в ближайший магазин или ресторан, накормить, напоить намного больше чем пять пожаловавших к нему гостей? А не сомневаетесь, то и нечего распространяться о его скромности и аскетичности. Он не был, конечно, похож на будущего своего преемника Брежнева, который, как сорока, тащил к себе всё, что блестит. Но и с простым человеком, живущим в его государстве, Сталина не уравняешь: монарх есть монарх! А этот монарх еще и лицедей. Барбюса в простой солдатской гимнастёрке примет, а Черчилля в Ялте ошеломит изобилием и роскошью. Всё-таки сам я не беден, — напишет об этом в мемуарах Черчилль, — но не смог бы во время войны, зная о бедственном положении многих своих граждан, закатывать лукулловы пиры. Черчилль не смог бы, а Сталин смог!
Эдик Елигулашвили, корреспондент «Литературной газеты» в Грузии, рассказывал мне со слов одного из охранника сталинской дачи, что независимо от того, жил или нет на ней в это время Сталин, в определённые часы накрывался большой обеденный стол. Официанты замирали, как часовые у ленинского мавзолея (сейчас у Вечного огня), и только через какое-то продолжительное время приготовленные блюда убирались — их съедала и разбирала обслуга. И так было заведено на всех дачах в разных районах страны. Так сказать, в целях конспирации. Чтобы никто не определил, где сегодня обедает или ужинает Сталин.
Ещё в конце семидесятых иронически призывал Булат Окуджава толпу придумать себе деспота, в точности, как это делают сейчас, ссылаясь на мнение большинства, а точнее — трусливо им прикрываясь: «Потом будет спрашивать не с кого, / коль вместе его создадим». Заканчивал Булат это стихотворение грозным предупреждением:
И пусть он над нами куражится
и пальцем грозится из тьмы,
пока наконец не окажется,
что сами им созданы мы.
— Стихи-то, конечно, так себе, — комментировал эти строчки Евгений Винокуров, как всегда сдержанный в отношении чужого творчества, — но мысль здравая: два-три поколения, и народ перерождается.
А позже мы говорили об этих стихах Окуджавы с Таней Бек, которая очень их хвалила.
— Чудесные стихи, — сказала Таня, — с неожиданной, почти басенной концовкой.
Я дружил с Танечкой. Она была не только хорошим поэтом, но невероятно преданным поэзии человеком. И многое в ней понимала, и много об этом писала. В том числе и для меня — в «Литературу».
А здесь ещё оказалось, что её привлёкает жанровое разнообразие стихов Окуджавы. Вместе с Сергеем Чуприниным Таня вела семинар в Литературном институте и рассказала своим поэтам об этом своеобразии. Их оно заинтересовало. Их интерес её подогрел. Она взялась написать статью об этом для «Литературы», которую я с удовольствием напечатал. Потом она выступала с ней на конференции, посвящённой творчеству Окуджавы. И ещё раз перепечатала статью в материалах конференции. На мой вкус, эта статья является самым значительным вкладом в понимание жанровой природы стихов и песен Булата Окуджавы.
Любимым Таниным современным поэтом был Евгений Рейн. Мне многие его стихи тоже нравились. И всё же Олега Чухонцева я ценил гораздо больше. Мы не то что спорили с Таней, но оставались каждый при своём мнении.
Стихи Рейна взахлёб читал мне Александр Межиров, который часто посиживал в моём кабинете «Литературной газеты». «Ну ч-что в-вы, — говорил он, заикающийся от природы, — к-как-кой Ч-чухонцев б-ольшой п-оэт? Разве м-ожно с-срав-внить с Рейном?»
С Межировым я спорил. Да, говорил, есть у Рейна замечательные стихи. Но много провальных. А у Олега провалов не бывает. И замечательные стихи Олега выше замечательных стихов Жени, которые выдают последователя традиции питерской школы начала XX века. Олег — кошка, гуляющая сама по себе!
— П-пушк-киниан-нец! — определял Межиров. Я возмущённо опровергал: это Самойлова можно назвать пушкинианцем, но Чухонцева — с огромной натяжкой.
В то время взрослые стихи Рейна не печатались и ходили в самиздате. Слышал я их не только от Межирова. Я писал в «Стёжках-дорожках», что любили мы в доме творчества писателей в Дубултах по вечерам собираться дружеской компанией у кого-нибудь в номере. Травили байки, слушали песни, которые пел нам Окуджава, стихи, которые не мог тогда напечатать Олег Чухонцев. Читал стихи и актёр Михаил Козаков, тоже бывший в нашей компании. Не свои стихи, а тех, кого он любил. Среди них и Рейна.
Но Рейн мне не нравился по-человечески: самоупоён, бесцеремонен, хвастлив. Детские его стихи публиковали очень охотно. Рейн выпустил много детских книжек, которые издавались огромными тиражами. Так что он не бедствовал.
Поэтому я удивился, когда в ранние горбачёвские годы после первого творческого вечера Рейна, который официально разрешили провести в Малом зале ЦДЛ, захотев это отпраздновать и охотно приняв приглашение поэтессы Тани Щербины ехать праздновать к ней, Рейн скинул шапку: «У меня ни копейки. А кроме водки и закуски, мне нужно будет оставить себе трояк на такси». Мы охотно скинулись и поехали к Тане Щербине, которая жила на Садовом кольце, недалеко от нового тогда здания «Литературной газеты», — Гена Калашников, Виктор Ерофеев, я, ещё человек шесть народу.
Рейн дружил с Бродским до его эмиграции. Бродский называл Женю своим учителем. Как только рухнул железный занавес, Женя поехал к нему в Америку.
Печатаясь со старыми своими стихами, Рейн быстро стал уважаемым и авторитетным поэтом. Что, конечно, справедливо. Стал преподавать в Литинституте и постоянно выезжать за границу.
Таня Бек обожала Рейна. Поэтому как личную трагедию восприняла его согласие переводить вместе с Михаилом Синельниковым и Игорем Шкляревским стихи Туркменбаши, бывшего первого секретаря ЦК компартии Туркмении, захватившего в ней власть после распада СССР и заставившего подданных обожествить себя, ставшего типичным восточным деспотом.
Рейн объяснял своё согласие тем, что речь идёт о стихах, а не о политических трактатах. «Кроме того, — сварливо добавлял он, — у меня подчас в доме не на что даже пельмени купить». Что возмутило знающего его Андрея Битова: «Столько печатается, столько внушительных денежных премий получил, и не на что купить пельмени?»
Циничное и фальшивое самооправдание столь уважаемого Таней человека, вероятно, доставило ей большую боль. Тем больше уважения внушает то обстоятельство, что она нашла в себе силы выступить с резкой оценкой поступка бывшего друга («НГ-ExLibris», 23. 12. 2004): «антисобытием года назову письмо троих известных русских поэтов к Великому Поэту Туркменбаши с панегириком его творчеству, не столько безумным, сколько непристойно прагматичным». Но далась ей эта история настолько душевно трудно, что, возможно, уже не хватило сил жить дальше. Меньше чем через месяц она умерла.
Таня дружила с одним из любимейших моих прозаиков Владимиром Войновичем. Именно она, когда работала в журнале «Вопросы литературы», попросила меня отозваться и о нашумевшей тогда книге Войновича «Портрет на фоне мифа», и о реакции разгневанных этой книгой критиков. Я написал статью. «Апологетика Войновича», — отреагировал на неё главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский в своём ежемесячном перечне с аннотациями разного рода сетевых и печатных публикаций.
Я не против. Можно, конечно, воспринять статью и так. Я действительно восхитился мужеством Войновича, выступившего против культа Солженицына, сложившегося в современной отчасти литературной, а больше окололитературной среде.
С недоумением так же, как Войнович, читал я солженицынский «Словарь языкового расширения», который напоминал не «Словарь живого великорусского языка» В. И. Даля, а словарь какого-нибудь хлебниковского будетлянина. Народ на подобном языке не говорил. А любое личное словотворчество должно ещё пройти испытание временем. Много экспериментировали с русским языком, много создавали слов на его корневой основе, но в живую речь вошли единицы.
Свободное копирование
