Подчинённые взяли под козырёк: «Здоровье»? — пожалуйста! Повышаем зарплаты участковым врачам и медсёстрам.
«В результате, — возмущается известный врач Леонид Рошаль («Московский комсомолец» 27 сентября 2006 года), — внутри отрасли произошёл настоящий скандал, грозящий сегодня социальным взрывом. Хотя этого можно было бы избежать, добавив, скажем, не по десять тысяч участковым, а по пять тысяч, но всем. Для медработников это совсем не маленькие деньги».
Эх, Леонид Михайлович! Неужто не ясно, что всё авторами этого нацпроекта просчитано? Добавить всем по пять — значит потратить намного больше, чем, на прибавку по десять одним только участковым!
Ведь и в проекте «Образование» сколько-то там тысяч (немного, разумеется) учителей будут получать по 100 000 рублей! Директоров школ и завучей просили не беспокоиться — они в число счастливчиков не попадают. А чтоб получил учитель в двадцать, а в провинции и в тридцать раз больше своего коллеги, он должен пройти через фильтр: школьный педсовет, районные, областные отделы образования. Очень чистые руки должны быть у всех вышестоящих, чтобы деньги дошли до адресата в сохранности! Но, как в том анекдоте, «съесть-то он съел бы, да кто ж ему даст!» Не говорю уже о самой атмосфере, которой будет окружён счастливчик в своём коллективе. Она станет болезненной, нервозной: исчезнет необходимая корпоративная общность, — одна из составляющих сложного педагогического процесса.
Вернув Пушкина из ссылки, царь, чтобы лучше уяснить себе общественно-политические взгляды поэта, попросил его изложить их письменно. И получил, спустя короткое время пушкинскую записку «О народном воспитании».
Однако, прочитав её, не согласился с Пушкиным в главном: в том, что формировать граждан, совершенствовать гражданское сознание под силу только просвещению и гению. «Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному», — передаёт Пушкину мнение царя в письме от 23 декабря 1826 года новоназначенный шеф жандармов А.Х. Бенкендорф. Вот в чем сердцевина наметившихся с самого начала разногласий поэта, убеждённого в необходимости поиска средств, которые смогли бы обуздать чиновничий произвол, с царём, верховным чиновником на троне.
Нравственность сейчас никого не волнует. А вот «прилежное служение, усердие» — в цене. И очень немалой!
Нынешние власти развели в стороны профессионализм и прилежное служение, профессионализм и усердие. Под прилежным служением и усердием понимается готовность не рассуждать, а исполнять. Это и оплачивается.
А иначе мог бы оказаться в числе национальных проектов такой, как «Доступное и комфортное жильё»? Разве только — на дальнюю перспективу. Жильё, не являющееся неразрешимой проблемой для западного обывателя, всегда, сколько себя помню, было труднодостижимой для нашего. Один только Хрущёв (я писал об этом) смог хоть как-то её решить, выселяя людей из подвалов и коммуналок в «хрущобы». И то всех выселить не успел (да и успел бы, если б не сняли? — сомневаюсь!), а остальные в основном кормили людей обещаниями. Последним это сделал Горбачёв, пообещав каждой семье отдельную квартиру к 2000-му году. Конечно, он может ответить на это, что в конце 91-го страна развалилась, но не убеждён, что, просуществуй она ещё 9 лет, его обещание было бы выполнено: вспомните в каком состоянии находилась экономика СССР в самом его конце. И откуда бы взялись возможности для её неслыханного подъёма?
Но сейчас говорить о доступном и комфортном жилье, по-моему, просто бессовестно. Кому может быть доступно комфортное? Я писал уже кому — тем, у кого есть баснословные деньги.
Вот совсем недавно приняли в Москве закон. Называется он превосходно: «Об обеспечении прав граждан при переселении из жилых домов». А на деле он обеспечивает права чиновников свободно выселять в любой московский район жителей центра, чьи дома по суду признаны аварийными. «Этот юридический нюанс, — пишут «Новые Известия» 26 сентября 2006 года, — стал постоянным источником опасений для жителей Центрального административного округа (ЦАО). Недвижимость в округе, цена которой запредельна, — лакомый кусок для различных коммерческих предприятий. Ради того, чтобы открыть свой офис в престижном районе, они готовы на всё, в том числе и на подделку экспертного заключения об аварийности домов и полунасильственное выселение жильцов в многоэтажки на окраине».
Помните, я рассказывал о профессоре МГУ, которого выселяли из дома на Пречистенке. В той же статье «Новых Известий» говорится о Денисе Литошике, создавшем общественную организацию для борьбы жителей центра за свои права. Она названа довольно выразительно: «Оставьте нас в покое!»
«Меня пытались выселить из дома в Хилковом переулке, — говорит Денис. — Просто пришли люди и сказали: “выметайся отсюда”, потому что я не согласился на половину рыночной стоимости квартиры, предложенной мне за освобождение помещения».
Его дом действительно далеко не нов. Но спасло жителей заключение чиновничьей экспертизы: мол, не о чем рассуждать — износ здания составляет 62%. Настолько это жадное племя было уверено в себе, что не удосужилось придать своему заключению правдоподобия. Написали, «что прогнили деревянные перекрытия, в то время как они железобетонные. Это насторожило обитателей дома. Они заказали независимую экспертизу, которая показала — дом изношен на 27%».
«Логика столичных чиновников ясна, — констатирует газета. — Как только износ дома составит 65%, здание по ГОСТу автоматически переходит в разряд “аварийного”. После расселения дома инвестором берутся деньги на капитальный ремонт, но вместо него делается косметический. Разница, естественно, прикарманивается. Далее с дома снимают гриф “аварийный” и спокойно продают квартиры по ценам на порядок выше, чем жильё стоило раньше».
Вы поняли этот очень нехитрый способ присвоения денег? «Выселение людей из центра — невероятно выгодное дело, — сообщил газете экономист Михаил Делягин. — Это уникальная возможность для инвестора получить практически даром неаварийный дом. Сейчас в Москве идёт так называемая “волна огораживаний”. Этот термин означает, что богачи насильно выселяют бедняков с лакомых кусочков земли с целью получения прибыли. На данный момент стоимость жилья в центре колеблется от 8 до 15 тыс. долларов за кв. метр плюс деньги якобы за “реставрацию”, которые присваивают инвесторы».
Так о каком комфортном и доступном жилье может вести речь президент, если совсем недалеко от его резиденции его же госслужащие, непомерно обогащаясь, превращают для его же сограждан жильё в некомфортное и в недоступное!
Мосгордума попыталась исправить закон принятием поправки, разрешающей жильцам проводить независимую экспертизу. Поправка не прошла. Да и если бы прошла, многие ли могут за свой счёт заказать независимую? Её цена колеблется в пределах 4 — 5 тысяч долларов!
Включил телевизор. Новостная лента. Дмитрий Медведев, вице-премьер, отвечающий за нацпроекты, распекает губернаторов, которые не спешат с газификацией села. «В России самые большие запасы газа в мире, — возмущается Медведев, — а до сих пор газифицирована лишь часть её территории».
Да уж! Что есть, то есть! И далеко от Москвы ездить не надо, чтобы в этом убедиться. Километров 30-40 по любому шоссе и сворачивайте в любую деревню. Если и готовят там на газовых плитах, то подключённых к баллонам.
«Мы же на это деньги из бюджета выделили, — продолжает возмущаться Медведев. — В чём дело?»
Да в том, наверное, что, пока эти деньги шли до адресата, сумма изрядно похудела. Неплохо бы, конечно, проследить всю цепочку, да кто этим будет заниматься?
«В будущем году, — грозит Медведев, — те регионы, которые не справляются со своей задачей, получат из бюджета меньше других!»
Эк, напугал! Меньше так меньше: всякое даяние — благо. С любой суммы можно хоть что-то да отщипнуть!
«Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещённую сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах также не оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег». Что напоминает вам эта цитата из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»? Мне она представляется аналогом уже не раз повторенной здесь строчки: «Скупая Ярманка хлопочет»!
Не подумайте, что я пишу об этом для того, чтобы произнести уныло пошлейшее: «Деньги правят миром!» Миром они не правят — много чести! Но в соблазн, разумеется, ввести могут. Одного стать настоящим сексотом, другого — добровольным, третьего — уронить собственное достоинство, четвёртого — испоганить свой дар, подчас недюжинный.
***
Я редко очаровываюсь людьми. Но в Серёжу Волкова поначалу попросту влюбился: умница, ясно мыслит, хорошо пишет, прекрасно говорит, а главное — невероятно быстро обучаем. Схватывает на лету все премудрости не известной ему дотоль журналистской профессии. Ему не было и тридцати, когда я пригласил его стать у меня в «Литературе» консультантом, но он к тому времени был уже известным учителем знаменитой в Москве 57 школы, входил в Орфографическую комиссию РАН. И авторов привёл в газету очень мне понравившихся — Сергея Алпатова, Юлия Халфина, Римму Храмцову, Марину Павлову. Надежду Ароновну Шапиро, коллегу Волкова по 57 школе, я не называю только потому, что она работала на такой же, как Серёжа у меня, ставке в газете «Русский язык», но и её статьи у нас освящены авторитетом Волкова: он как бы проторил для них дорогу.
Была у него, правда, некая удивляющая меня черта: он словно не понимал, что на нескольких его знакомых, даже очень хороших авторах газета держаться не может, что нужно обрастать авторским активом. «Где я возьму других авторов?» — удивлённо спрашивал он. А где их брал я? Читал почту, и если попадалось что-то стоящее, не просто печатал человека, но писал ему ободряющие письма, заказывал новые материалы. Увы, в Серёже была сильна прагматическая жилка: дескать, те деньги, которые мне платит газета, я отрабатываю. Я столкнулся с подобным поведением людей, когда в раннее ельцинское время заведовал отделом в «Литературной газете». Деньги быстро обесценивались. И молодые сотрудники отвечали на мои упрёки: «Какова зарплата, такова и работа!» Приходилось объяснять им, что работа в газете — дело добровольное. Но уж если ты соглашаешься в ней работать, то должен понимать, что газета — организм непредсказуемый: что-то может срочно понадобиться, появилась какая-то опережающая других новость, которую нужно непременно поставить на полосу, — твоё присутствие может быть просто необходимо. А где тебя искать? В «Литературной газете» убедить сотрудников быть поактивней оказывалось проще: всё-таки они были профессиональными журналистами, знающими, что их работа не предполагает нормированного дня. А учитель школы, работавший в «Литературе» и получавший в ней немного: 3-4 тысячи рублей, искренно недоумевал: он ведь приходит на два-три часа раз или два в неделю, чего же ещё нужно редакции? Школьных материалов в редакционном портфеле вечно поэтому не хватало.
И всё же, повторяю, мне нравился дар Серёжи, я многое прощал ему за него.
Этого молодого сотрудника очень невзлюбили моя заместительница Маша Сетюкова и её подпевала — человек, оказавшийся такой нравственной низости, какая заставляет меня не только не называть его по фамилии, но обозначить абстрактным Икс.
Он и был абстракцией в нашей редакции: считался художником, но иллюстрации к материалам подбирал не он, он лишь ставил их на полосу, что могла сделать и без его помощи обычная верстальщица (так потом и было). У него не было образования, одно время он самоучкой расписывал витрины Елисеевского магазина в Москве, потом немного поработал на Цветном бульваре, на том этаже здания, где прежде находился наш отдел русской литературы «Литературной газеты», — там в начале 90-х разместилось несколько быстро закрывшихся изданий, среди которых «Русский курьер» Александра Глезера. А потом его знакомый, обосновавшийся у Соловейчика в «Первом сентября», перетащил его туда.
Так попал он ко мне и на первых порах помогал художественному редактору «Литературы» Оксане Анфиногеновой, пока была необходимость в должности художественного редактора. Но с появлением и внедрением компьютеров и она оказалась ненужной.
Икс писал картины маслом. Он увлечённо работал в импрессионистической манере: ему удавались пейзажи, но не портреты. Для этого ему не хватало таланта, в портретах не было жизни. Писал он много, часто из-за этого опаздывал на работу, с простодушной важностью объясняя: «Был на пленере». Писал с охотой портреты Маши Сетюковой. Ей они очень нравилось, и однажды она поместила репродукцию своего портрета на первую полосу нашей газеты.
Я не был против. Я вообще поощрял занятие живописью Икса и поддерживал его чем мог. Мне казалось, что в нём есть непосредственность самородка. Я добился, чтобы его приняли в Союз журналистов в секцию графики. Помогал устраивать персональные выставки Икса у нас на фирме и через знакомого в РАТИ-ГИТИСе (театральном институте). Назвал в выходных данных газеты его ответственным секретарём, хотя эти функции исполняла Сетюкова. И нередко выручал, когда мы с ним выпивали: он быстро отключался, я гасил свет, уходил, предупреждая очень милых наших вахтёрш, что он переночует в кабинете.
А потом мы вчетвером — Дмитренко, Сетюкова, Икс и я — оказались в Германии, где Вольфганг Казак устроил конференцию-представление нашей газеты у себя в Кёльнском университете. Икс и Маша прилетели на неё специально, а мы с Дмитренко по Германии путешествовали — побывали перед этим у православных монахов в Мюнхене, в университетах Фрайбурга и Майнца. Мы встретили их во Франкфурте-на-Майне.
Выяснилось, что Икс обладает фобией — боится публично выступать. «Я трус!» — кричал он нам в ответ на уговоры сказать хотя бы пару слов на конференции, ради выступления на которой он оказался за границей. Ни поездки в бетховенский Бонн, в смешной пряничный (с памятником прянику) Аахен, в Кобленц, стоящий в самой точке слияния двух немецких рек Мозеля и Рейна, наконец, в Люксембург, сказочный, разноуровневый, с мощным парком, обнесённым древними стенами с башенками, — не меняли его мрачного настроения, которое он и не думал скрывать, отравляя атмосферу другим. Я поговорил с Казаком. Сказал ему о фобии Икса. Тот удивился: зачем же в таком случае Икс приехал?
Позже оказалось, что и Сетюкова не вполне понимает, чему посвящена конференция. Оттого, возможно, что до этого ни в каких конференциях не участвовала. Забыв о «Литературе», она увлечённо рассказывала о некогда молодом прозаике Дмитриеве, точнее о том, как она брала у него интервью для «Литературной газеты» в начале 90-х. Казак ёрзал. Машино выступление затягивалось. Когда она с Иксом улетели в Москву, Казак довольно жёстко высказал мне свои претензии: мои сотрудники проявили легкомыслие. Что я мог ответить ему на это? Но по возвращению в Москву претензии Казака им передал. Оба обиделись.
И эта обида, вероятно, их сблизила. Я стал чувствовать их враждебность. А тут ещё через какое-то время Сергей Дмитренко уехал преподавать в Германию. Его ставку я стал делить на остальных. Это им так понравилось, что Икс подкатился ко мне: «Выписывай премию Дмитренко». «Для чего?» — удивился я. «Чтобы нам больше досталось, — простодушно отвечал Икс. — Не бойся! Никто об этом не узнает». Но подлогом заниматься я не стал. Отказался делить между сотрудниками и общественные деньги, которые мы выручали за продажу двух-трёх десятков экземпляров газет, специально для этого нам выдаваемых. На выручку полагалось покупать канцелярские товары и необходимые редакции вещи. Но оба вошли во вкус денежных добавок, и мой отказ ещё больше накалил атмосферу.
Стали до меня доходить гнуснейшие слухи, которые распускает Икс: я не работаю, а пью весь день. Газету я забросил, так что делают её Маша с Иксом.
Подлость подобных разговоров заключалась в том, что Икс страдал запоями. Время от времени он кодировался, и тогда становился моралистом.
Я пошёл к Артёму Соловейчику, который предложил мне созвать редакцию у себя и передать сотрудникам, чтобы каждый записал для него своё виденье газеты.
Известие о том, что будет совещание, очень воодушевило Икса. Он даже подобрел к Серёже Волкову. Скорее всего, он был уверен, что провёл блестящую подготовительную работу, и теперь Артёму не остаётся ничего другого, как снять меня. А там — кто знает! — может быть, главным станет Маша!
Но для него совещание закончилось совершенно неожиданно. Артём оставил меня на своём месте, а остальным предложил подать заявление об уходе. Мне пришлось хлопотать, чтобы оба Сергея остались в редакции.
— Я отправлю Сетюкову в отпуск, — сказал Артём. — Пусть она отдохнёт. А потом мы с вами решим, что с ней делать.
Но за время Машиного отпуска стал получать я открытки, посланные с центрального московского почтамта. От некой Л. Михлюковой из Астрахани. В одной она сообщала, что собирается в Москву и хотела бы заодно получить гонорар за свою заметку. В другой — что приехала, живёт в подмосковном доме отдыха и хочет зайти в бухгалтерию.
— Кто эта Михлюкова? — спросил я у Сергея Дмитренко.
— Ну как же, Геннадий Григорьевич, — ответил он, — это та из Астрахани, что критиковала наш с Мезенцевой календарь.
Я рассмеялся.
Я уже говорил об обычной газетной практике придумывать за читателей письма. В календаре проскакивали иногда факты, появление которых могли неверно истолковать подписчики. Опережая их письма, я напечатал придуманное мною, которое подписал: Л. Михлюкова, г. Астрахань.
Но почему обрела голос выдуманная мною читательница? О каких гонорарах вообще идёт речь?
Простительно было не знать Иксу, который в моё отсутствие влез в компьютер, тонкостей, связанных у нас с гонорарными выплатами. Но Маша-то была моей заместительницей, знала, как оформляются документы для выплаты гонорара.
Знала Маша, что сотрудникам редакции гонорары получать не положено. Но для бухгалтерии я обязан выписать гонорар за любые материалы с указанием их авторов и за что начислены деньги. То есть в данном случае указать свою фамилию, проставить сумму и пометить: «за письмо Л. Михлюковой». Бухгалтерия из этих сведений формировала гонорарную ведомость.
В принципе с этим у нас было строго. Такая переписка главного редактора с бухгалтерией запечатывалась специальным паролем. Но от сотрудников у меня тайн не было. Пароль мой, конечно, был известен Иксу, который решил, что я присвоил себе чужие деньги.
Ничего удивительного, что он так решил. Он из тех, кого ещё Некрасов припечатал: «люди холопского звания», кто готов верить в способность человека совершить любую подлость и не доверяет человеческому благородству. Удивительно, что в это поверила Маша. Здорово же должен был накрутить её Икс, чтобы она потеряла разум, утратила связи с хорошо известной ей реальностью!
Словом, я потребовал, чтобы она подала заявление об уходе, как только увидел её в газете.
А через короткое после её ухода время приносит мне Людмила Михайловна Урбанская, секретарь Артёма Соловейчика, ни кем не подписанную телеграмму, где некто сообщает, что имеет бесспорные доказательства о присвоении мною гонорара гражданки Михлюковой и что он начинает объективное расследование.
Мне это надоело. Я дал телеграмму Маше от имени газеты. Написал, что «Л. Михлюкова, г. Астрахань» — мой псевдоним, что редакторская переписка с бухгалтерией запечатана специальным паролем, взломать который — всё равно что залезть в чужую квартиру. В компьютере нашёл её адрес. По нему и послал.
А назавтра жена, смеясь, рассказывает, что позвонила ей Сетюкова и очень возмущалась изощрённой формой моего садизма. Оказывается, я послал телеграмму на адрес её родителей, которых она, очевидно, посвящать в такие дела не хотела. Она вышла замуж, уже работая в «Литературе», и никто её новый адрес в компьютер не внёс.
Случайность, конечно. Но и подтверждение известной мудрости: за что боролась, на то и напоролась.
(В дальнейшем, кстати, «Л. Михлюкова, г. Астрахань» стал не только моим псевдонимом. Им подписывались и другие члены редакции.)
История эта печальная. Тем более, что работником Маша была хорошим. Обязанности ответственного секретаря исполняла отменно.
Свободное копирование
