Первое, несколько живое и определенное мое воспоминание относится к 1812 году. Семейство наше обыкновенно в мае переезжало в подмосковную, с. Ильинское Бронницкого уезда. Тут в этот злополучный год отец мой получал газеты и письма с известиями о вторжении врага в пределы отечества. Отец мой, старец под 60 лет, не допускал мысли, чтобы Наполеон мог добраться до Москвы, а тем еще менее - в ней расположиться и оттуда далее идти во внутренность империи, а потому на все убеждения моей матери в том, чтобы из подмосковной ехать куда-либо далее, отец мой отвечал шутками и отказами. Известия о Бородинской битве и об отступлении Кутузова с армиею сильно опечалили моего отца; и тогда начались приготовления к отъезду. Наконец замужняя сестра моя, остававшаяся с мужем в Москве и только что разрешившаяся от бремени, приехала к нам и привезла известие, что на следующий день французы должны вступить в Москву и что все русские власти из нее уже выбирались. Тогда решен был наш отъезд; и в день вступления Наполеона в Москву мы выехали из подмосковной и направились на г. Коломну, где едва нашли себе кой-какую квартиру; ибо из Москвы все уезжало, и многие предпочитали этот путь отступления. Большая дорога от Бронниц до Коломны была запружена экипажами, подводами, пешими, которые медленно тянулись из белокаменной. Грусть была на всех лицах; разговоров почти не было слышно; мертвое безмолвье сопровождало это грустное передвижение. Молодые и люди зрелого возраста все были в армии или ополчении; одни старики, женщины и дети были видны в экипажах, на телегах и в толпах бредущих. Воспоминание об этом - не скажу путешествии - о странном, грустном передвижении живо сохранилось в моей памяти и оставило во мне тяжелое впечатление.
В Коломне мы не могли оставаться как потому, что негде было жить, так и потому, что мародеры французские показывались уже между Бронницами и Коломною. По получении известий о московских пожарах отец мой решился ехать в Тамбов, где прежде губернаторствовал, а потом просто жил родной его брат. Из Коломны опять почти все разом тронулись, и на перевозе через Оку была страшная давка, толкотня и ужасный беспорядок. Во все время нашего переезда до Тамбова слухам, россказням не было конца; казалось, что Наполеон идет по нашим пятам. В Тамбове мы наконец поселились как должно; и тут матушка и сестра мои выучили меня читать и писать по-русски. Помню, мне было ужасно досадно, что меня не пускали в армию, и я постоянно спрашивал у матери: скоро ли мне можно будет идти на Бонапарта?
Из пребывания нашего в Тамбове осталась у меня в памяти вначале общая грусть, причиненная успехами Наполеона, а впоследствии - общая радость при получении известия об отступлении, а потом о поражении и бегстве врага. В декабре мы возвратились в нашу подмосковную, где в доме, подвалах, сараях и пр. нашли все разграбленным. Несколько дней мы пили чай из посуды, бывшей в нашем дорожном погребце и ели на деревянных блюдах и из деревянных чашек, которые брали у дворовых. Отца моего особенно огорчало то, что разграбление, как из рассказов оказалось, было произведено менее французами, чем нашими же крестьянами и некоторыми дворовыми людьми. Это было для него тем больнее, что он считал себя одним из лучших помещиков своего времени и постоянно обходился с своими крепостными людьми либерально, как и подобало человеку, воспитанному в Англии и слывшему в Москве "либеральным лордом".
Весною отец и мать поехали в Москву и меня взяли с собою. Обгорелые стены каменных домов; одинокие трубы, стоявшие на местах, где были деревянные строения; пустыри и люди, бродящие по ним, - все это меня так поразило, что доселе сохраняю об этом живое воспоминание. Вскоре мы возвратились в деревню. Тут и мать, и отец занялись моим обучением. Отец учил меня русскому языку и слегка географии и истории; мать учила меня французскому, а дядька-немец - немецкому языку. Я сильно полюбил чтение; так к нему пристрастился, что матушка отнимала у меня книги. Особенно сильное действие произвела на меня вышедшая в свет в 1816 году Карамзина "История Государства Российского". Из сперва вышедших восьми томов я сделал извлечение, которое заслужило одобрение моего отца. 7-го ноября 1818 года я имел несчастие его лишиться. Я очень жалел о нем; но еще более сокрушался о матери, которая была глубоко поражена этим горем и постоянно со слезами о нем вспоминала и говорила.
Свободное копирование
