29 ноября.
В нашей временной квартире постоянный шум и движение, несмотря на то, что нас живёт всего 8 человек; живя в небольшом обществе, конечно, легче ближе познакомиться, чем в большом интернате. Всё это хорошие люди; все более или менее усердно занимаются, интересуются предметами, читают... Но... почему же их общество опять-таки не может удовлетворить меня? <...> Не слыхать ни одного интересного разговора или спора; меня поражает отсутствие каких-либо высших жизненных запросов или научных интересов, когда мы сходимся вместе за чайным столом. Так себе, болтаем пустячки, а иногда даже несносный вздор; со стороны послушать -- даже тошно станет <...>. Тяжелее всего то, что всегда приходится быть на виду, и как бы ни была расстроена, всё-таки должна сдерживать себя, чтобы -- Боже упаси! -- не ответить кому-либо на навязчивые вопросы слишком односложно, или нервно или с явным нежеланием продолжать разговор. Сейчас же обидятся, придерутся; найдутся охотники поддержать; и вот мне вскоре после того реферата, который меня так расстроил, что я на назойливые вопросы "как? ну что? расскажите!" односложно ответила "нечего рассказывать" -- уже пришлось выдержать целую бурю негодования, которая поднялась после этого краткого ответа -- "Как, вы не хотите отвечать? Как это нелюбезно с вашей стороны!" -- "Да чего от Д-вой ожидать?! Ведь уже про неё давно известно, что она на курсах всех обрывает! Её даже боятся; я знаю нескольких, которые жаловались мне на её грубость... Немудрено, если с вами никто не захочет сойтись... вы оттолкнёте своею грубостью..." -- щедро сыпались обвинения из уст "развитых" девиц, которые никак не могли сообразить самой простой вещи, что я так была расстроена, что человеку прямо не по себе, что он не может же быть всегда, во всякую минуту, быть готов к их услугам. Тогда, за мною вслед пришла в нашу общую квартиру одна сестра П-р, -- и крикливо, как торговка, размахивая руками, начала рассказ о реферате; все слушали с любопытством... -- "Вот, г-да, кто расскажет, так уж расскажет," -- и все, как стадо баранов, повернулись в её сторону; я слышала похвалу П-р, которая очевидно предназначалась как шпилька по моему адресу.
Чтобы прекратить все подобные заявления, я, скрепя сердце, сказала, когда П-р кончила: "Господа, как видите, реферат был настолько плох, что мне прямо было неприятно о нём рассказывать!.." Никто не слыхал моих слов, потому что уже начался другой спор...
И вот сегодня, когда я, наконец, опять увиделась с М.Е. {Вероятно, старшая знакомая Е.Дьяконовой по Ярославлю, тоже курсистка, упоминавшаяся в записи от 19 января 1895г. как Маня П-ва (ср. запись от 16 июня 1896г., из которой видно, что М.Е. и Маня П-ва -- одно и то же лицо).}, придя в её тихую, милую комнатку, когда я опять могла видеть и говорить с близким человеком, я не выдержала, -- и невольно у меня вырвались рыдания, и, упав головой на колени М. Е., я расплакалась, как ребёнок.
Она испугалась: "Да разве можно быть такой нервной, Лиза? Здесь, в Петербурге -- это невозможно; вам надо лечиться"...
"Нет! уверяю вас, что я вовсе не нервная. Это я только так... потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, и меня никто не считает нервной", -- с трудом говорила я, стараясь овладеть собой.
Это и в самом деле глупо. Что за вздор -- нервы. Эх, если бы была возможность, я вылечилась бы своим способом: холодная ванна каждый день; потом гимнастика... Жаль, что здесь нет ни того, ни другого. А то это -- лучше всяких лекарств. Но самое лучшее -- уметь владеть собой. Что за глупые создания мы, женщины! Неисправимы! Слёзы и нервы {Е. Дьяконова цитирует, по-видимому, название стихотворения Н. Некрасова "Слёзы и нервы" (1861).}, -- очевидно, прирожденные средства нашего пола.
Свободное копирование
