Мое пребывание нынешним летом в самом центре деревенской жизни имело, судя по всему последовавшему, сильное влияние на мой духовный рост. Передо мною впервые открылся такой сложный мир своеобразных жизненных явлений, о которых раньше я не имел почти никакого конкретного представления в таком широком объеме. А главное - я чувствовал себя в этом мире не случайным наблюдателем, а до некоторой степени активным участником в его делах. Все это как-то необыкновенно бодрило меня и прежде всего возвышало в собственных глазах приливом сознания такой возмужалости, как будто я только что причастился от древа познания добра и зла. Но в то же время мир новых впечатлений был так для меня неожиданно разнообразен и обширен, что было бы с моей стороны, конечно, в высшей степени наивно думать, что я мог сразу свободно в них ориентироваться. Я только инстинктивно чувствовал, что на смену моих прежних отвлеченных и в общем все же довольно смутных представлений вдруг встало что-то глубоко жизненное, реальное, но в то же время и столь для меня хаотически-сложное, что неотступно требовало работы обосознания, и я почувствовал такой прилив духовной энергии, какого еще не испытывал раньше. Под давлением такого моего настроения по возвращении из деревни я с особой энергией принялся за штудирование, но уже в более полном объеме, тех моих любимых в то время писателей, которые уже так много послужили выработке моих "собственных умозрений". Как прежде разговоры с Чу - евым, так и теперь чтение Белинского и Добролюбова (собрание сочинений которого как раз вышло к этому времени, и я, к моей неописуемой радости, мог их приобрести на первый, полученный мною за частный урок гонорар) и других писателей по истории и литературе до того окрылили мой дух, что мои дерзания на собственное умозрение приняли еще небывало смелые размеры.
Прежде всего это сказалось в неожиданно страстном порыве к писательству: я писал стихи и по Кольцову и по Некрасову, писал рассказы по Тургеневу и Помяловскому, написал даже по Островскому целую драму из народного быта в подражание его "Грозе" и, наконец, стал писать даже классные задачки "по Белинскому и Добролюбову", к изумлению и себя самого и нашего старого словесника...
Мне до сих пор помнится этот угар "собственных умозрений", который охватил меня в последний год мобй школьной жизни; быть может, это был инстинктивный порыв не сознававшегося мною ясно отчаянного напряжения, чтобы так или иначе выбраться из сетей того долгого конфликта, который создался между мною и школьной учебой, победив или погибнув посрамленным... Ведь в этих дерзаниях был мой единственный козырь.
Последним моим писательским дерзанием в этом году было выпускное сочинение, написанное, как помнится, на тему добролюбовских статей об "обломовщине" и "Накануне", только уже в применении к героям щедринских сатир и, в частности, к его "талантливым натурам". Это, как видно, тоже было навеяно "духом времени" и прошло не без своеобразной сенсации.
- Ну, знаете, наши с вами дела идут пока очень недурно, - сказал мне как-то Чу - ев вскоре после экзамена по словесности, - ваше сочинение признано даже самим архифилогом Т. (командированным от университета ассистентом на наш экзамен) на редкость у нас здесь выдающимся. Будем надеяться, что все кончится благополучно. Не робейте! - Вообще Чу - ев продолжал относиться ко мне с прежним радушием и был теперь как-то отечески доволен моими успехами на выпускных экзаменах, превзошедшими, повидимому, его ожидания.
Выпускное сочинение, помимо того, принесло мне другое большое удовольствие. Как-то вскоре отец сообщил мне, что он заходил к старому предводителю - "масону", который, как я упоминал раньше, потерпел крушение еще раньше отца от крепостников, накануне освободительного манифеста, и который сохранил прежние благожелательные отношения к нашей семье. Зашел разговор обо мне, о моих успехах, и старик пожелал меня видеть и послушать мои сочинительские упражнения. Я в этот же вечер отправился к нему с отцом. Мне было приятно увидать старика, который так мне понравился, когда, осматривая с депутатами только что открытую нашу библиотеку, он с большим чувством благодарил моего отца, что он в его предводительство осуществил такую прекрасную мысль. Теперь он жил одиноким старым холостяком, не сходя с дивана, почти обедневший и лишенный всякого влияния, под строгой опекой своего старого дворецкого и его семьи, которая обирала его елико возможно. Принял он нас радушно и просил прочесть ему мое сочинение. Выслушав его внимательно, все время держа ладонью ухо по направлению ко мне, старик сказал:
- Очень, очень хорошо... Главное - вполне литературно... Да!.. Понимаешь?.. А?.. Что?.. Главное - вполне литературно... Ты этим дорожи... Это не всякому дается... Да, хорошо... Только вот чего я не возьму в толк: все ты говоришь про крестьян - "народ, народ"... А мы что такое? Почему мы не народ?.. А?.. Что?.. Почему же мы не народ?
- Потому... потому, - забормотал я, смущенный совершенно неожиданным вопросом, - потому что... крепостники не могут быть "народом"... и вообще все, кто угнетает трудящийся народ, - с юношеским увлечением закончил я, вспомнив о либерализме старого масона.
- Ну, хорошо... Положим, так было... А теперь... Разве теперь есть крепостники? Разве мы все еще крепостники?
- Да, есть... Я их очень много видел нынешним летом на землемерной практике...
- Сам видел? Много еще, говоришь? Гм... Впрочем, так и надо было ожидать, - задумчиво заметил он. - Ну что же, может быть, вы, молодые, и правы... Я уже теперь от всего отстал, ничего не вижу...
Старик еще раз похвалил мое сочинение "за литературность" и уговаривал как можно дорожить этим.
- Ты, Николай Петрович, внушай это ему чаще, - сказал он отцу.
Уходя от старика, я, можно сказать, был на седьмом небе и еще больше полюбил его.
Мое приподнятое настроение было в самом зените. Экзамены еще не были закончены, и решение совета об окончательных результатах не было объявлено.
Наконец, явилось и оно: аттестат мне был выдан, но я не был признан "имеющим право на поступление в университет".
Итак, всем моим дерзаниям по системе "собственного умозрения" не удалось одолеть требования школьной системы, и они в конце концов разбились об эти несокрушимые скалы, как утлая ладья.
Это был, очевидно, вполне "закономерный" финал всех моих долгих юношеских конфликтов с старой системой.
Когда я пришел к Чу - еву, удручаемый стыдом, что не оправдал его надежд, он только пожал скорбно плечами, сказав в утешение, что большинство стояло в совете за меня, но не решилось... нарушить формальные требования.
- Впрочем, не унывайте, - прибавил он, - поезжайте в Москву. Быть может, там Т. что-нибудь для вас сделает... Я уверен... Надо попытаться.
Да, надо, надо пытаться, дерзать и дерзать... Ведь не я первый, не я последний был призван жизнью на эти дерзания. Снабженный добрым Чу - евым 25 рублями для взноса платы за вольнослушательство в университете и обещанием от одного знакомого скромного урока в Москве, я двинулся по пути к столицам, куда уже раньше прошло так много наших "юных разведчиков"...
Заканчивая воспоминания из этого периода моей юности, так близко соприкасавшегося с крестьянской реформой, я не могу не остановиться, хотя бы в общих чертах, на тех впечатлениях, которые я вынес от пореформенной деревни в самые первые годы после освобождения.
Свободное копирование
