18-го у проповеди были мекленбургские офицеры, которые потом, вместе с шведским полковником Бойе и еще одним мне незнакомым шведским же подполковником, обедали с нами, потому что его высочество в этот день постился и, по обыкновению, кушал один в своей комнате. Часов в пять после обеда мы поехали на одно из вновь учрежденных собраний, назначенное на сей раз у тайного советника Матвеева, бывшего послом в Гааге, человека весьма любезного. Гостей было еще немного, но они скоро мало-помалу съехались. Пока их не собралось еще столько, чтобы начать танцы, граф Матвеев и дочь его, Румянцева, водили нас в свою небольшую домовую часовню, которая необыкновенно хороша и богата образами, серебряными вещами и другими украшениями. Потом они провели нас в залу, где должны были танцевать: она также необыкновенно хороша, украшена разными любопытными картинами и притом очень велика. Между многими редкими и замечательными картинами граф показывал нам портреты умершей жены своей, которая в молодости слыла совершенною красавицею, и теперешней г-жи Румянцевой, когда ей было не более года или двух лет; она изображена почти нагою, но сделана прекрасно. В средине залы висела превосходная люстра, на которой было зажжено по крайней мере 20 толстых свечей, дававших, вместе с другими свечами, расставленными пирамидально на нижних окнах, большой свет. Когда гостей съехалось уже довольно, г-жа Румянцева пригласила его высочество танцевать с нею, чем и начался бал. После того герцог танцевал с ее сестрою (очень милою девочкою лет 12 или 13). В этот вечер наши кавалеры и я танцевали очень много, потому что Румянцева, как женщина весьма любезная и образованная, выбирала нас преимущественно перед другими и всячески отличала. Скажу здесь вкратце, что такое эти ассамблеи и какие при них соблюдаются правила. Они устроены на манер петербургских, которые, по именному повелению императора, бывают ежегодно зимою. Во-первых, они распределяются между всеми вельможами, но без соблюдения особенного порядка или последовательности; здешний комендант спрашивает или его величество императора (когда он бывает здесь), у кого он прикажет быть собранию, или самих вельмож, когда и как им удобнее, и затем, прежде нежели общество разойдется, объявляет гостям, где им собираться в следующий раз. В Петербурге это делает обыкновенно генерал-полицеймейстер. Придти на ассамблею имеет право всякий. Во-вторых, хозяин не должен никого ни встречать вне комнаты, ни провожать, хотя бы то был и сам император. В-третьих, в комнате, где танцуют (если есть место или в ближайшей к ней), должны быть приготовлены: стол с трубками, табаком и деревянными лучинками (которые употребляются здесь вместо бумажек для закуривания трубок) и еще несколько других столов для игры в шахматы и шашки; но карты на ассамблеях не терпятся и не подаются. В-четвертых, хозяин, хозяйка или кто-нибудь из домашних открывают танцы, после чего, смотря по месту, одна или две пары могут танцевать менуэт, англез или польский, по желанию; при менуэте однако ж соблюдается правило, что его может начинать не всякий, а только тот кавалер или та дама, которые, протанцевав менуэт, снова танцуют его, выбирая уже кого хотят, и так идет по порядку, все равно, танцевала ли одна пара или несколько пар. Если же танцующие хотят после менуэта танцевать англез или польский, то объявляют об этом, и тогда кавалеры, желающие участвовать в танце, выбирают себе дам; но дамы не выбирают кавалеров, предоставляя это обыкновенно последним. В-пятых, всякий имеет свободу делать что хочет, т. е. может или танцевать, или курить табак, или играть, или разговаривать, или смотреть на других; равным образом всякий может спросить себе, по желанию, вина, пива, водки, чаю, кофе и сейчас получает требуемое. Но хозяин не обязан, да даже и не смеет, принуждать гостей пить или есть, а только может сказать, что имеет для угощения, и затем предоставить им полную свободу. В-шестых, и в-последних, собрания эти, начинающиеся около 5 часов, продолжаются не далее 10, и тогда все должны разъезжаться по домам. Что мне не нравится в этих ассамблеях, так это, во-первых, то, что в комнате, где дамы и где танцуют, курят табак и играют в шашки, отчего бывают вонь и стукотня, вовсе неуместные при дамах и при музыке, и, во-вторых, то, что дамы всегда сидят отдельно от мужчин, так что с ними не только нельзя разговаривать, но не удается почти сказать и слова: когда не танцуют — все сидят как немые и только смотрят друг на друга. Однако возвращаюсь к балу у Матвеева, чтобы сказать в немногих словах, что еще происходило в этот вечер. Музыка состояла у него человек из восьми, принадлежащих к оркестру княгини Черкасской и играющих очень хорошо, потому что у нее есть несколько немецких и шведских музыкантов. Весело протанцевав почти до 10 часов в большой зале, где могут танцевать англез зараз пар десять или двенадцать, мы отправились к молодой невесте, девице Гопман, которую в этот день в первый раз оглашали. Здесь заведено, что все знакомые невесты в такой день поздравляют ее и потом обыкновенно танцуют у нее; поэтому Гопман-отец приезжал и к его высочеству с просьбою осчастливить его своим посещением со всею свитою. Герцог обещал ему быть и, лишь только кончилась ассамблея, поехал туда. Он был встречен на дворе, у саней, невестою, женихом и родителями и проведен в комнаты, где мы нашли множество гостей обоего пола и между прочим несколько хорошеньких, нам еще незнакомых лиц, как, например, молодую невесту лейб-медика его величества Блументроста, урожденную Гизен, у которой, говорят, 70 или 80 000 рублей капитала. Она молодая девушка лет 15 и недурна собой, но необыкновенно смела и большая кокетка. Только что его королевское высочество успел войти в комнату и поздороваться с гостями, как его уже пригласили танцевать, и он (несмотря на то что уже очень много танцевал на ассамблее) храбро держался до 2 часов ночи, отдохнув только немного во время ужина, потому что общество ему очень нравилось и он был в хорошем расположении духа. Ужинали часов в двенадцать. В одной из комнат был накрыт стол на 20 приборов, за который сели сперва его высочество и почетнейшие из дам и мужчин, а потом остальные. Когда герцог сел, а я, как дежурный, стоял за ним, чтобы прислуживать ему за столом, молодая невеста начала меня упрашивать занять место дружки (Vorschneider). He находя себя довольно способным, чтоб быть дружкой, по крайней мере неохотно соглашаясь на такое предложение, и будучи, кроме того, дежурным, я всячески отговаривался; но хорошенькая невеста не переставала меня мучить, так что его высочество наконец услышал это и приказал мне исполнить ее желание, что для меня вовсе не было приятно. Герцог несколько раз просил невесту сесть также за стол, но она никак не соглашалась, отвечая постоянно, что обязана с своим женихом прислуживать его высочеству. По окончании ужина его высочество, со всеми сидевшими с ним за столом, пошел опять в комнату, где танцевали, и сменил тех, которые еще не ужинали. Во время танцев разносили кофе, чай и вино, и всякий мог брать чего хотел. Танцы продолжались до 5 часов утра, потому что невеста так ловко умела удерживать собиравшихся уехать раньше, что они, волей или неволей, должны были наконец оставаться. Я был из тех, которые не заставляли себя много просить и остались долее всех. В этот раз я имел особенное расположение танцевать и готов был прыгать хоть до полудня; но его высочество и большая часть наших кавалеров уехали домой, как сказано, около 2 часов. 19-го у его высочества обедали шведский канцелярии советник Цедергиельм и некоторые другие пленные шведы. Число этих пленных в Москве так велико, и все они, блуждая, как покинутые овцы, в таком бедственном положении, что сказать нельзя. Мало того, что несчастные провели столько лет в тяжком плену и потом должны были пройти несколько тысяч верст из мест своего заключения, питаясь дорогой подаянием (почему от горя и нужды едва живы), — многие, которым удалось добраться наконец сюда, почти умирают с голоду. Здесь нет никого от шведского двора, кто бы занялся ими, потому что до сих пор шведское правительство еще никому не поручало позаботиться о пленных, между тем как число их, офицерами и рядовыми, простирается до многих тысяч. Бедные старые офицеры, которые оказали столько услуг отечеству и расстроили свое здоровье, с трудом пришед сюда из отдаленных губерний, как-то: Астрахани, Сибири и т. д., и истратив на пути все, что еще имели, должны ждать еще несколько недель, даже, может быть, несколько месяцев, для получения нужных им паспортов, — и все только от того, что некому об них заботиться; их удерживают со дня на день. Они не получают ни малейшего содержания ни из Швеции, ни от здешнего правительства (тогда как во время плена еще получали сколько-нибудь), что имели своего, все прожили, заработать ничего не могут и потому должны решительно, так сказать, питаться воздухом, если добрые люди не примут в них участия. Но всего ужаснее для этих несчастных то, что им не дают здесь даже квартир: приходя в Москву, они не знают где пристать, потому что немногие только из жалости дают им ночлег даром, а чтоб нанимать себе квартиры, они не имеют денег. Одним словом, они в такой нужде и одеты так бедно, что их скорее можно принять за нищих, чем за офицеров. Глядя на них, сердце обливается кровью. Между тем его королевское высочество, из любви и сострадания к своим землякам, всячески старается помогать им и ежедневно оделяет их деньгами через графа Бонде, который имеет на это от него полномочие и лучше всех знает обстоятельства каждого. Всякий день являются они с просьбами о помощи, узнавая друг от друга, что герцог с радостью готов, по возможности, поддержать их. Добрый граф Бонде ежеминутно бывает завален прошениями, и жаль только одно, что его королевское высочество не в состоянии помогать столько, сколько бы хотел. Но я уверен, что благословения, призываемые ежедневно на его высочество несчастными покинутыми, со временем послужат ему в пользу и что Провидение щедро вознаградит его за все. Вечером его высочество не выходил из своей комнаты, а я приготовился съехать на другой день с моей квартиры, от которой хозяин отказал мне, предлагая вместо нее одну очень маленькую комнатку. Я с удовольствием принял обязательное и милостивое предложение тайного советника Бассевича дать мне другую квартиру, а на ту поместить некоторых из наших слуг, которые, при нужде, могли прожить в небольшой комнате и довольствоваться одною постелью. Мне таким образом не нужно было утром и вечером ходить далеко в дом герцога, и я тем более радовался этому, что скоро, как говорят, и вовсе не мог бы пройти пешком. К сожалению, в этом большом городе улицы не мощены (по недостатку камня), а только выложены старыми деревянными кругляками; местами же и вовсе ничем не выложены, от чего дорога так грязна и так испорчена постоянною ездою, что не в сапогах почти невозможно выйти со двора.
