Продолжая речь о семейном нашем быте, прибавлю, что у нас было искусственное подспорье. В то время дворянам дозволялось выкуривать по девяносто ведер вина, но перекуривали и гораздо за сто; случалось и тут с грехом пополам: у иных проглядывало корчемство; откупщики жили и наживались. Перегонное вино шло на домашние наливки, а остальное - на потчиванье крестьян в положенные дни; бардою же кормили скот, что и способствовало унавоживать пашни.
Было у нас и другое большое подспорье. В семидесятых и в начале осьмидесятых годов через деревню нашу Холм пролегала столбовая дорога на Торопец и до Петербурга. Наши холмяне содержали почту. Они были удалые, ловкие и расторопные ямщики. По этой дороге проезжал великолепный князь Потемкин, то из Белоруссии, то из Смоленска. Бывало, зимою в темно-зеленой бархатной бекеше с золотыми застежками и в огромной шубе, легкой, как пух, мчится снедаемый жаждой власти Потемкин. У князя Таврического не было никакой оседлости. Не строил он замков, не разводил садов и зверинцев: дворец Таврический был даром Екатерины II, а у него своего домовитого приюта не было нигде. Селением его было поморье Понта Эвксинского; заботы его были о древнем царстве Митридатовом, и он это царство принес России в дар бескровный. Чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел сделать Петр I, то один совершил этот великан своего времени. Он смирил и усмирил последнее гнездо владычества монгольского. Из пространного объявления графа Остермана, по случаю первой войны с Портой Оттоманскою при императрице Анне, видно, какие грозные и опустошительные набеги производили крымцы и до Курска, и до Нижнего, в то самое время, когда Петр I покорял крепости и города прибалтийские. И этот исполин, повторяю еще, был странником: он жил бесприютно и умер в пустыне, на плаще, под сводом сумрачного неба октябрьского. В Германии был издана книга под заглавием "Князь тьмы". Потемкин не был ни князем тьмы, ни ангелом света духовного мира; он был сыном России и трудился, и работал не для своего тщеславия, как будто отчужденный от самого себя. Сочинитель упомянутой книги укоряет Потемкина в расхищении достояния нашего отечества: это ложь. Потемкин не грабил достояние народа, подобно Меншикову, Бирону и другим временщикам. Он сыпал за границу червонцы тогда, когда надобно было золотом выкупить неприязненные и тайные замыслы против России: "Деньги - сор, - говорил он, - а люди - все". Сочинитель книги укоряет его и честолюбием. Требовать, чтобы человек, упоенный властью, не был бы честолюбцем, не летел, как корабль, гонимый ветром по волнам, - невозможно. Носилась молва, будто бы в последние годы жизни Потемкин замышлял создание какого-то нового государства из соединения с Польшей Молдавии и Валахии. Каких грез и мечтаний не представит страсть человека властвовать над людьми!
Дядя мой, Андрей Ильич Глинка, был отцом Григория Андреевича Глинки, который первый из круга родовых русских дворян отважною ногою вступил на профессорскую кафедру и запечатлел имя свое в летописях Дерпского университета званием профессора русской словесности. Тогда еще не было помину о политической экономии, ни о книжках о сельском хозяйстве, а в селении дяди моего Закупе все было в приволье, пышно золотели нивы, роскошно цвели его луга. Как теперь помню дядю моего, когда в первый раз встретился я с ним на лугу обширном и усеянном, и уставленном душистыми копнами. Величавый ростом, он в домодельном халате, мерными шагами обходил поле и как будто глазами взвешивал каждую копну. За ним следовал дюжий приказчик и зарубал на бирке число копен.
Андрей Ильич был крестным моим отцом; ни у него, ни у отца моего не было нигде в закладе ни одной души. Тогда богатые помещики уравнивались с бедными в одном праве винокурения.
По моде своего времени дядя одевался и чопорно, и красиво. На отце моем одежда, так сказать, горела. Новое его платье было новым на один только час, а на дяде моем оно как будто не изнашивалось. Мне, крестнику его, не оставил он своей бережливости, а передал впоследствии свой сердечный романтизм. Лишась первой супруги своей, он уныло бродил по рощам и дубравам и вырезывал на деревьях имя ее. Он плакал, читая романы Феодора Эмина, и заливался слезами, читая и перечитывая Маркиза Г..., переведенного Елагиным. Теперь этих книг нет и в помине; теперь не только не плачут, но и не читают трагедий Сумарокова; а было время, что при дворе императрицы Елизаветы были для них и рукоплескания, и слезы, и вздохи. На все время, и все на время. Молнией мелькает и слава побед, и слава писателей. В то время, когда жил мой дядя, мнение общественное было сиднем неподвижным. Екатерина II, очаровав царствованием своим умы дворян, подносила им волшебною рукою золотой сосуд, из которого они пили забвение прошедшего и беспечность о будущем. Им казалось, что Екатерина условилась с судьбой жить вечно, и что они всегда будут жить ее жизнью. Ту же беспечность передавали они детям своим. Загнездился бы тогда неискоренимый застой в умах дворян смоленских и великороссийских, если бы два обстоятельства не освежали силы мыслящей.
Во-первых, в семидесятых годах с блеском явился на поприще военном Румянцев, совместник Потемкина. Духом своим возбуждал он дух деятельности в земляках своих малороссиянах. Киевская академия была храмом учения их, откуда рука Румянцева выводила соотчичей на пути различных служб. Безбородко, быстрый в соображениях ума и порывистый в страстях; Завадовский, медленный в соединении мыслей, тяжелый в оборотах высокопарного слога и вовсе отживший с Екатериною, - оба сии уроженцы малороссийские даны Екатерине Задунайским.
"Препровождаю к вам алмазы в коре, - писал Задунайский Екатерине, - ваша искусная рука их обделает".
Мне рассказывал граф Растопчин, что однажды императором Павлом I поручена была бумага в двадцать строк, и что за нею граф ходил суток двое: первоначальный подлинник был весь исчерчен и перечерчен.
Во-вторых, около того времени умный, деятельный, предприимчивый Николай Иванович Новиков, далеко опередивший свой век изданием "Ведомостей Московских", "Живописца", других многоразличных книг и искусным влиянием на умы некоторых вельмож, двигал вслед за собою общество и приучал мыслить среди роскошного и сладострастного обаяния.
Свободное копирование
