12/V, 31. Вчера премьера во 2-м МХАТе: переделка Щедрина «Господа Головлевы». Спектакль — скучный. Перекройка — бездарная. Мысль была: показать символ старой России, крепостной, помещичьей, корыстной, бесчеловечной. Первые два акта, где орудует Иудушка Головлев, — сносны. Но с третьего — сорвались и пошли на удочку мелочей, пикантных деталей: сцена с Аннинькой, неудавшейся певицей, докатившейся до пьянства и блядства, — размазана, много лишнего, ненужного. Символ старой России превратился в длинный анекдот, никому не нужный. Играли прекрасно: Берсенев, Готовцев (губернатор Козелков), Бирман — Улита. Но даже игра не могла спасти спектакля.
Трагедия театра: нет репертуара современного, на котором могли бы развернуться актерские силы. Театры не виноваты: они готовы брать что угодно. Во МХАТе 1-м — хорошо поставили «Хлеб» Киршона, во 2-м — «Чудака» Афиногенова, у Вахтангова поставили «Авангард» Катаева, «Путину» Слезкина — вещи, написанные «на заказ», чтобы «потрафить», т. е. халтурные, приспособленческие. Все это слабо, плохо, иногда не бездарно, но томительно, нудно, потому что тенденция, как пружины из старого дивана, вылезает наружу. Весь театральный сезон сплошь из таких вещей, за одним-двумя исключениями. Не удивительно, что театры идут на такие перекройки, как эта, сделанная П. Сухотиным. А когда театр потянет на классическую пьесу — критика кричит: «стоп!» Сегодня в «Вечерке» статья, нужно ли ставить «Гамлета» и можно ли связать этот спектакль с современностью. Ответ: нельзя и не надо.
Сидел в театре рядом с Демьяном Бедным. Он поругивал пьесу за скуку, за растянутость. Я сказал: «Горький вот мог бы сделать вещь для театра на современном материале или хоть показать «символ старой России»». — «Ну нет, — ответил Демьян. — Горький ведь влюблен во всех этих Колупаевых, Разуваевых, Маякиных. Ведь если он станет показывать их — получится апофеоз». Демьян прав. Это у Горького есть. Его пристрастие к Морозовым, Мамонтовым, Терещенкам и другим «строителям капитала» на Руси известно.
Луначарский, постаревший, обрюзгший, побритый — от чего постарел еще больше, — сидел впереди, согнувшийся, усталый, как мешок. Рядом раскрашенная, разряженная, с огромным белым воротником а-ля Мария Стюарт — Розенель. Одета в пух и прах, в какую-то парчу. Плывет надменно, поставит несколько набок голову, с неподвижным взглядом, как царица в изображении горничной. Демьян сказал, глядя на них: «Беда, если старик свяжется с такой вот молодой. 10 — 20 лет жизни сократит. Я уж знаю это дело, так что держусь своей старухи и не лезу», — и он кивнул в сторону своей жены, пухлой, с покрашенными в черное волосами. Та — довольна. Но Демьян врет. Насчет баб — от тоже маху не дает. Но ненависть его к Розенель — так и прет. Он написал как-то на нее довольно гнусное четверостишие: смысл сводился к тому, что эту «розанель», т. е. горшочек с цветком, порядочные люди выбрасывают за окно. Луначарский некоторое время на него дулся, даже не здоровался, но на днях приветливо и даже заискивающе с ним беседовал вместе с женой.
В ЦК Вовсы объявил, что «Литература и искусство» прекратил существование. «Керженцев-де отказался от редактирования. Не хочет дальше быть битым». — Бесславный конец! Он пытался пустить глубокие корни в литературе — но деревцо оказалось нежизнеспособное. Ни одно из его литературных начинаний не удавалось: у него буквально «мертвая рука». Он долго присматривался к «Печати и революции». Однажды вызвал меня в ЦК — он заведовал Отделом печати — и предложил изменить редакционную коллегию. Я спросил: кого он намечает. Он предложил себя. Я отказался. Через полгода в ЦК был поставлен вопрос о перемене редакции журнала. Вопрос стоял на секретариате. Меня вызвали. Я возражал. Я доказывал, что журнал не так плох, что нет необходимости менять редакцию. Меня поддержал Каганович. Перелистывая журнал, он говорил: «В самом деле, чего вы хотите. Я, когда был в Туркестане, всегда читал его — и прямо говорю — мне журнал нравился». Керженцеву вернули его бумажки. Вопрос был снят. Но через несколько месяцев вопрос был поставлен снова. Кагановича он, очевидно, «обработал». Вызван был на секретариат и Криницкий — тогдашний зав. агит.-проп. В качестве аргументов Керженцев выдвинул положение: «Печать и революция» журнал личный у Полонского, в журнале работает мало марксистов (жульнически соврал, указав что-то около 10%: работало свыше 50%), надо-де журнал сделать марксистским и большевистским. Когда он это доказывал, Криницкий добавил, что Полонский слишком много редактирует журналов. ««Новый мир» — раз, — считал он по пальцам, — «Красная нива» — два, «Печать и революция» — три». Против этой тяжелой артиллерии я устоять не мог. Я потребовал лишь, чтобы были занесены в протокол мой протест и мое утверждение, что Керженцев журнал загубит. «Загубишь?» — переспросил его А. П. Смирнов, председательствовавший. «Ерунда, сделаю лучше», — ответил Керженцев. Но я протест свой просил в протокол занести. Керженцев журнал получил, образовал редакцию под своим руководством — и через несколько месяцев журнал с крахом взорвался: редакция оказалась переверзевской, меньшевистской. Он сгруппировал около себя переверзевцев, полагая, очевидно, что с помощью этой группы он подомнет и «налитпостовцев» и станет «вождем» литературного движения наподобие того, как М. Н. Покровский — вождь исторической науки в СССР. «Печать и революция» лопнул с треском. Журнал был оскандален, опозорен. После того, как переверзевская группка покаялась, оплевала своего учителя, отказалась от своих заблуждений, признала свои ошибки, — журнал уже существовать не мог. Его закрыли, заменив другим — «Литература и искусство», сделав последний органом Коммунистической академии — под редакцией того же Керженцева. Журнал был эстетно оформлен, с разными типографскими ухищрениями, печатался на хорошей бумаге, вышли всего четыре книги — и принес убытка, кажется, тысяч шестьдесят. Но был эклектичен, без хребта и все норовил контрабандой оправдать обанкротившихся переверзевцев. Так как он имел против себя «налитпостовцев», а за собой — бывшие переверзевские, литфронтовские и др., хотя и покаявшиеся <группы> и т. д., — существование его можно было объяснить только личным влиянием Керженцева. Наконец, и этого влияния сделалось недостаточно: снятый с литературной работы и назначенный управделами Совнаркома, он пытался продолжать «редактировать», то есть держать журнал в своих руках, поставив там какого-нибудь расторопного «секретаря», который делал бы все за него. Но — номер не прошел, и пришлось ему это дело бросить. Журнал умер.
В сущности — Керженцев его и не редактировал. У него, как и многих других товарищей, была иллюзия, будто можно, занимаясь каким-нибудь большим делом, иметь при себе расторопного помощничка, который выполнял бы «редакторские» функции, в то время как «редактор официальный», то есть тот, чье имя гордо красуется на обложках, — будет только пожинать лавры. Вот это желание «пожинать литературные лавры», «вписать свое имя в историю литературы» и толкнуло Керженцева на это дело: если бы он «редактировал», то есть работал сам, — он понимал бы, что это не так просто — в эпоху ожесточенной классовой борьбы редактировать теоретический и критический журнал литературы. Но ему казалось, что все это пустяки, что стоит только «вырвать» готовенький журнал у Полонского, журнал, сделанный с затратой громадных средств и сил, больших знаний, усидчивости, труда, — стоит только вырвать его из рук, поставить свое «имя», посадить расторопного «человечка» вроде Сергея Рыльского — исчезнувшего из литературы навсегда, — и дело в шляпе. Дело оказалось сложней.
