12. Был в Ленинграде. Как оживает город — растет — через два года перерастет прежний, дореволюционный.
Ионов — встрепанный, электрический, кипит, торгуется, бранится, восхищается своими книжками. Хлопает книгой по столу, вертит перед глазами, щупает, ворошит страницы, сравнивает с прежними, хвастает дешевизной: «Вы посмотрите, как издавали раньше и как издаю я», — и тычет пальцем в цену, скрывая от неопытного, что рублевая книжка дореволюционная издавалась в 3000, а рублевая нынешняя в 30 000. Но хороший работник: влюблен в свое дело, энтузиаст. Таких мало было и раньше. Он и в самом деле верит, что книга победит смерть, как изображено на его ex libris.
Около него муравейник литераторов. Все жмутся, кланяются, просят: левиафан. Приходил при мне грузный, расплывшийся, белый, как лунь, И. Ясинский. Просил увеличить ему гонорар с 35 рб. до 50 р. лист. Ионов, против ожидания моего, без торгу согласился. Есенин терся, униженно льстя Ионову, не зная, куда девать руки, улыбаясь полусмущенно, точно сознаваясь перед всеми, что он льстит, лебезит, продается. Жалкое впечатление. Посвятил Ионову стихотворение, кое начинается словами: «Издатель славный…» Ионова слегка затошнило: «Удобно ли мне печатать?» — спрашивает. Он купил у Есенина собрание стихов — тот поэтому ходит перед ним на задних лапах. Пресмыкается — очень больно, такой огромный талант, алкоголик, без чувства достоинства. Мне он очень долго и витиевато говорил, что он от москвичей ушел, они «без идеологии», а он теперь переродился, он принял Советскую власть и без идеологии не может. Я почувствовал без труда, что он «подлизывается».
Вечером Ионов устроил в грузинском кабачке маленький ужин по случаю хорошей прибыли издва. Пригласил меня: любопытно — пошел. Были Ионов с женой, Элиава (предсовнарком Грузии, он же наркомвоен), Есенин, два-три служащих и какой-то грузин, затянутый в сюртук, с зычным голосом, который после второго стакана стал петь, удивляя присутствующих руладами. Он, вероятно, завсегдатай этого кабачка — на предмет увеселения персонала. Был еще хозяин — грузин, окончил университет, теперь кабачок содержит, Элиава с ним на «ты» — словом, друзья. Есенин после двух-трех стаканов завел разговор о том, что Ионов его обобрал, купил за 600 рб. полное собрание. Ионов, охмелевши, вспылил. «Дубина ты!» — кричал Есенину и приказывал своему помощнику: «Знаешь, где расторгнуть договор?» — и, для страху, записывал это в книжку. Есенин струхнул и стал униженно замаливать грех. Ионов все время покрикивал на него: «Дубина», — а он, улыбаясь, оправдывался, сводя все-таки разговор на то, что ему мало Ионов платит. «Ваше бы дело только торговать, вы как на рынке», — сказала ему жена Ионова.
Подвыпив, Есенин мне жаловался: «Не могу я, уеду из России, сил нет, очень меня притесняют. Денег не дают» и т. д. Жалкое зрелище.
Его вообще как-то третируют. Как раз вошел Элиава из соседнего кабинета, Есенин говорил со мной, — так он из-за стола смотрит на него надменным взглядом и говорит ему: «Есенин, я привык, чтобы со мною здоровались».
Печальна судьба этого человека. Дарование огромное, но гибнет безвозвратно, если не погиб. Ни культуры, ни самоуважения, ни своей среды, ни объем взгляда на жизнь. Неудивительно, что пьет мертвецки. В пьяном виде стеклом вскрыл себе жилы по левой руке и не давался, когда хотели перевязать рану. Шрам остался ужасный, — он поэтому носит на руке шелковую повязку. Но стихи все еще хороши. Сколько в них ощущения гибели, развала, разгрома. Деревня никогда еще не говорила таким поэтическим языком. Но его жалко.
Щеголев толст, доволен, нетороплив. Не любит Стеклова. В пику ему дал мне для журнала письмо Бакунина Каткову, которое Стеклов усиленно ищет. В то же время Щеголев симпатизирует моей работе о Бакунине. Не сам хотел, как мне. Даже хотел поцеловать. Был доволен, что мне удалось исхлопотать Сологубу пенсию.
Свободное копирование
