12 августа, понедельник. Что-то около семи часов вечера началась гроза. Она копилась с обеда, потом разошлась ливнем, молнией и громом. Первый порыв ветра сорвал порцию незрелых яблок. Я уже отнес в компостную яму две детские ванночки пожухших яблок -- сохранилась с начала стройки, когда лет тридцать назад в ней месили цемент. Завтра придется собирать и собирать еще. Большой урожай яблок всегда тревожит, перед войной яблоки также немерено падали на землю.
Весь день по спортивному каналу показывали первенство мира, иногда я смотрел, Володю и Гафурбека от телевизора было не оторвать. В семь пошла информационная программа по НТВ, объявили, что наши спортсмены наконец-то завоевали золото, как вдруг выключили свет.
Свет не включили ни вечером, ни ночью. Проснулся рано и принялся читать большую книгу Виктора Гусева-Рощинца "Шпион неизвестной родины". За утро прочел первую главу "Музыка". Судя по тексту, мы с автором одного возраста. Одни и те же реалии, книги, которые были в обороте, трофейные фильмы. Это прелестные романтические воспоминания, написанные со столь любимыми мною повторами и возвращениями, как у Пруста. Упоминания Пруста и Джойса появятся и в тексте -- я не ошибся
Не могу не вставить цитаты. Господи, столько времени прошло, а я до их пор помню этот фильм! И последние его сцены: убитый влет герой по легкому снежку скатывается по ступенькам. Вот что Гусев пишет: "Свечегас еще оставался простым киномехаником, и вот мы попросили его достать эту ленту. В СССР ее крутили под названием "Судьба солдата в Америке". Мы не знали, что, заглядывая в американские двадцатые, прикасаемся к собственному концу века: гангстеры, стрельба на улицах..."
Еще одна цитата. Это уже о психологии творчества, об этом я обязательно расскажу своим ребятам. "Мы должны двигаться, чтобы увидеть, понять что-то. Понять можно только то, что облечено в форму. Мы не описываем то, что видим. Мы пишем -- чтобы увидеть. (Это не я придумал). Мы рисуем -- чтобы увидеть".
Уехал с дачи почти в пятнадцать, дорога почти свободная, ехали напрямую. За рулем Володя, мне на дальнее расстояние уже не доверяют, не пускают за руль, езди, дескать, шеф, по Москве. По дороге заехали на рынок -- здесь изобилие, никакой милиции, ходят веселые и вежливые таджики. Гафурбек сказал, что все, конечно, куплено и за все это видимое благополучие кому надо проплачено.
Дома сразу включил телевизор с первенством мира, убавил звук и взялся за роман Анатолия Рясова "Пустырь". Нашу литературу губит не столько обнаженная тенденция и социальная идея, а тенденция конъюнктурная, которую ждут от литературы издатели. Здесь еще действует советское низкое правило: все, что против власти, обязательно имеет успех у "просвещенной публики" и будет распродано. Писатели, кинематографисты прекрасно знают, что, например, без еврейской темы почти не может быть кино, без темы внутренней, безнадежной неустроенности России не существует романа.
Роман Рясова снабжен неплохим предисловием Михаила Богатова. Как и любое хорошее предисловие, оно для автора опасно. Я, правда, и сам отчетливо видел, что здесь и Булгаков, и Пруст, и Джойс, и все так удачно переведенные у нас модернисты. Очень точно разъяснил Богатов и невозможность в наши дни романа. Читая "Пустырь", я все время вспоминал своего ученика -- теперь он уже почти классик -- Сережу Самсонова, он точно так же хотел, чтобы его роман сразу же стал шедевром! Шедевры не конструируются, не планируются, они получаются. Рябов -- это тоже из предисловия -- лауреат "Дебюта", "крупная проза", а эта премия как родовое пятно.
Читал не без интереса, первая глава -- один абзац, две страницы; вторая глава -- один абзац, три с половиной страницы, дальше повеселее. Это сегодняшняя деревня, без малейшего намека на лучшую жизнь, поп, странник, кузнец, прачка. Откуда в деревне могла взяться прачка, я не знаю. Не мне, неудачнику в литературе, обо всем высоком судить. Человек -- автор талантливый, но идет по пути легкому -- знаю по себе, модернистскую прозу писать легче и приятнее. Она почти пишется сама, телевизор можно не выключать.
Свободное копирование
