19 ноября, четверг. Кое-что из статьи Льва Пирогова. Я читал ее несколько раз и все не знал, как ее полнее ухватить, пока не вспомнил, что Пирогов почти такой же для меня, как и Ефим Петрович, "мой" читаемый автор. Разделим успех между двумя. Не только ради Лямпорта, но и сам Пирогов говорит кое-что в высшей степени дельное. Даже не станем задумываться "кто раньше", оба постепенно сформулировали главное. Весь камуфляж и дымовые завесы, которые напускает Пирогов в начале статьи, я опускаю.
Окончательно для меня, дурака, стало ясно, за что Лямпорта "выпихнули" из страны. Конечно, за многое, что мне казалось абсолютно бесспорным, и поэтому я недоумевал. Пирогов не без затаенной зависти еще раз констатирует -- да и я бы завидовал, сам не располагаю такой яростной ясностью -- "изгнанному, согласно легенде, из страны и "профессии" пресловутой тусовкой за кощунственный отзыв о Георгии Владимове".
Но какая затем идет роскошная цитата об этой самой тусовке у самого Лямпорта. Курсив -- это цитаты из самого Лямпорта. Полужирный -- это Пирогов.
"Честная служба государству имеет свое собственное достоинство, и многие бывшие интеллигенты нашли это достоинство на советской службе... Пока существовало полновесное "советское" -- в 30--50-е годы -- ему служили по убеждению. Не из страха или корысти. Демонтаж принципов советской системы оставил совслужей буквально ни с чем... Осталась государственная кормушка с советской эмблемой, а за ней почти ничего. Обломки. Кормушку совписы оставлять не хотели ни за что. А служба пустой вывеске с серпом и молотом их попросту свела с ума. Они уже больше не знали, кто они, что и зачем. Мысли и поступки возникали самые причудливые. Искали корни, идейных покровителей, духовных вождей. Попадали все больше на службу к иностранным разведкам, находили (политическое) убежище в "Березках" и комиссионках".
Развивая эту мысль дальше, Пирогов совершенно грандиозно пишет о самих шестидесятниках, к которым я себя ни в коем случае не причисляю. Я никогда не шел ни с кем рядом, у меня всегда была небольшая тесная компания, в основном, связанная с моей работой и службой. Я дружил только с Левой Скворцовым, Борей Тихоненко, Юрой Апенченко, Витей Симакиным, и все, пожалуй.
"Не мудрствуя назовем этих людей "шестидесятниками". Речь не о поколении, не об убеждении даже -- о субкультуре. Ведь "шестидесятничество" пополнялось свежей кровью и в семидесятых -- когда, взявшись за руки, стало модно петь уже Цветаевус Пастернаком, и в восьмидесятых -- когда "возвращали литературу", и в девяностых -- когда, задрав штаны (и взявшись за руки, разумеется), бежали за постмодернизмом, и даже сегодня -- мужественными усилиями организаторов ежегодного молодежного семинара в Липках. Все это (за вычетом Липок -- субкультуры тоже стареют и устают) были заметнейшие события своего времени, и каждому из них тогдашние "шестидесятники" были сопричастны. Чего ж плохого?
На первый взгляд, ничего.
Хотя -- где оттепельный гуманизм пятидесятых и где постмодернизм, казалось бы.
А не важно. Главное -- что "перспективные тренды", и мы тут как тут.
Характерно, что при этом по всякого рода "внелитературным вопросам" -- будь то осуждение смертной казни или отношение к сталинизму или Ходорковкому, выработка мнений по поводу фильмов "Царь" или "Остров" -- "шестидесятники" выступают единым фронтом, независимо от того, какого они "призыва".
Все просто: новаторы-модернисты последовательно выступают против традиций, в чем бы этот модернизм и эта традиция не выражалась".
Вот почему всегда надо пробовать и пытаться говорить, если есть что-то в сердце, потому что мысль одного подхватывается другим. На некоторое время оставим шестидесятников, чтобы к ним вернуться -- два критика теоретически их, как могильщики на кладбище, когда гроб уже опустили в землю, в две лопаты очень быстро закопали. Ефим очень точно ставит вопрос о значении в культуре песен Окуджавы.
"Песни Окуджавы, таким образом, играли культовую роль в узкоспециальном, отнюдь не в общекультурном значении этого слова, что само по себе снимает вопрос об их художественной ценности".
В том-то и дело, что не "снимает". В том-то и дело, что не в "узкоспециальном" -- в "общекультурном". Ведь и "откровенные казались", и бардовское движение с них началось, и никуда не делся из нашей жизни тот дух обаятельной пошлости, эталоном которого эти песни являются. Именно пошлости".
А вот Пирогов, правда, уже по проложенной из-за океана колее, идет дальше.
Я хорошо помню, как в середине шестидесятых годов я каким-то неясным мне образом, а может быть, чуть раньше или чуть позже, встретился в Костроме с Верой Минаевой, с которой я на заре юности работал в "Московском комсомольце". Я тогда, в качестве искусствоведа, возил передвижную выставку живописи "Советская Россия". Или я тогда работал репортером на Всесоюзном радио? Среди прочего обмена столичными новостями были в том числе и песни Булата Окуджавы, о которых Вера тогда взахлеб говорила. Полночный троллейбус, мне дверь отвори. Я тогда уже чего-то недопонимал в этом восторженном визге, но, скорее, относил это к своей интеллектуальной недоразвитости.
Но вернемся к статье Пирогова, к его оценке "моего поколения", жесткую ревизию которого начал все же Лямпорт. Я пропускаю и замечательный анализ Пироговым "Молитвы" Окуджавы, его, Пирогова, трактовку шестидесятников как людей, специфически жадных до жизни, новый для меня термин эвдемонизм -- стремление к благу, выходим именно на мою прямую.
"Двадцать лет не стихает согласный вой: литераторы в России страдали! Великие тексты были под запретом, настоящих писателей унижали и уничтожали. Подавайте нам теперь компенсацию -- и за себя, и за того парня. Мы ведь наследники Платонова, Булгакова, Олеши, Зощенко... всех, кто страдал и кому теперь, выходит, положено.
Напоминает практику бессрочных контрибуций по итогам войны.
А ведь даже не "воевали". "Страдали" только, и то не очень. Многие сидели на должностях и печатались, а изгнанникам так даже завидовали.
И вот теперь -- "дай".
Это не просто жадность.
Это онтологическая несовместимость с русской культурой".
Свободное копирование
