21 июля, воскресенье. Утром поехали с Леной в Донской крематорий, к В. С. Москва пустая, мы буквально туда долетели. Все как обычно: мой внутренний диалог с покойницей, которую я до сих пор не считаю умершей. Кстати, вчера вечером, когда приехала Лена и я полез за рюмками в горку, где хранится наш "фамильный хрусталь", есть бокалы, графины и рюмки, которые еще покупали дядя Федя и мама, и я очень хорошо это помню. И вот, не успел я дотронуться до стеклянной дверцы, как рухнула одна из полок. Я потом собрал целое ведро осколков. Я тогда же, когда эта полка рухнула, сказал: "Это Валя бунтует". Валя действительно меня чуть ревновала к своей сестре.
Постояли возле гранитной плиты: неужели за ней в темном, с запахом бетона, пространстве итоги жизни трех людей? Потом -- пошли к машине. По дороге, благодаря какому-то наитию, -- а ведь пытался сделать это уже не один раз, -- отыскал нишу, в которой хранится прах Валиных родителей. Это Антонины Сергеевны, ее матери, Сергея Сергеевича, отца, и брата, тоже Сергея. Знакомые на плите лица, сколько за каждым связанных с ними событий. Недаром в таких мельчайших событиях память держит своих покойников. Уже на выходе с этого кладбища вдруг решили: а не сходить ли нам, благо в трех минут пути, в Донской монастырь? Прошлый раз я заходил в собор, на этот раз обошли спокойное и тихое кладбище. Какие знаменитые, известные по литературе всей стране имена русских писателей и аристократов! Нашли и могилу Солженицына. Цветы, венки, горят лампады. Лена вспомнила, что о Донском кладбище Солженицын заговорил, когда встречался с Путиным. Во всем этом был какой-то свой и точный расчет бывшего математика. Но таким, наверное, и должен быть писатель, ощущающий себя классиком. Но привлек ли этот классик к себе, говоря словами Пастернака, любовь пространства? Понимание необъятности сделанного писателем в обществе есть. Но ведь недаром говорилось о чем-то веселом в имени Пушкина. И жизнь, и смерть без расчета.
День был так хорош, что я решил еще повозить Елену по Москве, а потом мы съездили в Храм Христа Спасителя. Может быть, нас так возбудила огромная мраморная скульптура, в свое время снятая с этого храма перед его уничтожением и теперь хранящаяся в Донском монастыре. Теперь эта скульптура несколько, по сравнению с прежними временами, приведенная в порядок, встроена в крепостную стену, над нею что-то наподобие сени. На самом новом храме, выстроенном на месте бассейна, скульптура тех же сюжетов и тех же размеров, я, правда, не уверен, что сделана она из не менее вечных материалов, по крайней мере, из других.
Обошли весь храм. Все те же вопросы возникали в сознании: почему разрушили, как поднялась рука, какое это трагическое безобразие эпохи и как в борьбе с народной душой осквернила себя именно та власть, в которую я глубоко и искренне верил в течение многих лет и продолжаю верить сейчас.
Пока человек жив и помнит ушедших, они живут в его памяти, и они продолжают быть реальнее многого другого живого и сиюминутно происходящего. И когда этот живой ставит свечи, поминает одного за другим умерших родственников -- это очень освобождает сознание. В храме, когда я ставил на канон свечи, я помянул всех: дедушку, бабушку, маму, отца, теток, двоюродных сестер, своего крестного. Откуда это берется -- такое очищающее духовное парение и сопутствующее глубокое внутреннее удовлетворение?
Были еще и другие соображения, когда прошлись по новому пешеходному мосту через реку, когда закусили в трапезной возле зала церковных соборов. Кажется, первоначально собор не имел такого мощного, с гаражами и службами, цоколя. А, оказывается, мост построен потому, что под ним огромный магазин, который пока из-за кризиса не открылся. Самое незабываемое, вдруг отпустившее мою душу, это мгновенья, когда, набрав чуть ли не двадцать свечей, я ставил их одну за другую на канон, каждый раз вниматель-но вспоминая дорогое мне лицо близких и ушедших навсегда родных и близ-ких. Господи, прости меня, грешного.
Весь вечер дома дочитывал монографию В. К. Харченко. Надо написать ей письмо.
Свободное копирование
