Наконец, наступил и 1827 год, принесший нам на свет высочайше утвержденный проект академика Паррота. Первое сообщение, более метафорическое, чем официальное, мы услышали на лекции Мудрова. Приехав однажды ранее обыкновенного на лекцию, М.Я.Мудров вдруг, ни с того, ни с сего, начинает нам повествовать о пользе и удовольствии от путешествий по Европе, описывает восхождение на ледники альпийских гор, рассказывает о бытье — житье в Германии и Франции, о пуховиках, употребляемых вместо одеял немцами, и проч., и проч. «Что за притча такая?» — думаем мы, ума не приложим, к чему все это клонится. И только к концу лекции, проговорив битый час, М.Я.Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.
Я как — то рассеянно прослушал это первое извещение. Потом я где — то, кажется на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным. — Опять Е.О.Мухин!
— Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.
— Да я согласен, Ефрем Осипович, — бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.
Как объяснить эту неожиданную для меня самого решительность? Тогда я не наблюдал над собою, а теперь нельзя решить наверное, что было главным мотивом. Но, сколько я себя помню, мне кажется, что главною причиною скорого решения было мое семейное положение.
Как ни был я тогда молод, но помню, что оно нередко меня тяготило. Мне уже 16 лет, скоро будет и 17, а я все на руках бедной матери и бедных сестер. Положим, получу и степень лекаря, а потом что? Нет ни средств, ни связей, не найдешь себе и места. В то же время было и неотступное желание учиться и учиться.
Московская наука, несмотря на свою отсталость и поверхностность, все — таки оставила кое — что, не дававшее покоя и звавшее вперед.
— Выбери предмет занятий, какую — нибудь науку, — говорит Е.О.Мухин.
— Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.
— Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться, — настаивает Ефрем Осипович.
Я, не долго думая, да и брякнул так: «Физиологиею».
Почему я указал на физиологию? — спрашивал я после самого себя.
Ответ был: во — первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологиею знаком более чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении; знал, что есть на свете химус и хилус; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча — в почках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все еще немногие знают; сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию — то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.
Но все это, во — первых, а во — вторых, кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий: разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже, верно, мой выбор придется ему по вкусу. Но не тут — то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:
— Нет, физиологию нельзя; выбери что-нибудь другое.
— Так позвольте подумать…
— Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.
Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то есть действовать по-нашему, по-русски, задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и Бог весть каких. На что же, спрашиваю я себя, дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, Бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.
Свободное копирование
